Ты черная? Кажется, да. Я знала об этом и забыла, ведь когда я говорю в твое внимательное ухо, ум твой не имеет цвета – абсолютная белизна, на которой я пишу эти строки (хотя я ни в коем случае не хочу сказать, что бесцветность предпочтительна или даже возможна). Среди нас нет бесцветных: кто-то цветом напоминает пергамент, другие – персик или розу; третьи – пегую лошадь. Вот у меня, к примеру, лицо желтоватое. Твой оттенок гораздо красивее моего.
Являлась ли к тебе покойная сестра? Ты говорила, что она мертва, а может, я это говорила, или ты – сказав, что это мои слова, записав мои слова и убедив меня в том, что это сказала я. Не сомневаюсь, что она мертва; не сомневаюсь, что ты не оставила бы ее с матерью (если бы ту не унес грипп). Если то, что я слышала о твоей матери – то, что я сказала о ней, – правда, ты бы ни за что не оставила с ней Битти. Когда мужчины, разгорячившись от джина и похоти, вытворяли с твоей матерью всякое за зеленой простыней, отделявшей ее кровать от ваших в единственной комнате (за простыней горел свет), ты затыкала Битти уши и пела ей песенки (мы не заикаемся, когда поем), или заворачивала ее в теплое одеяло и выносила на площадку пожарного выхода, где та считала горящие окна и любовалась луной, поднимающейся вверх по небосводу.
Я описала соитие как нечто отвратительное, и, вероятно, таким оно тебе и казалось. Ребенку ни к чему взваливать на себя груз родительских удовольствий; ему и без того хватит горя и боли. Но зеленая простыня, за которой горел свет…
Мне говорили, что сексуальный акт чем-то напоминает смерть, а оргазм так и называют – «маленькой смертью». Говорят, что во время оргазма человек ненадолго становится вещью, неодушевленным предметом, и познает – рад познать – то, что известно лишь предметам, когда те ударяются о другие предметы, катятся, останавливаются, а потом катятся дальше. Мне бы, наверное, хотелось попробовать вступить в сексуальный акт. Что бы ты подумала, если бы я… впрочем, я бы ни за что не стала делать это с человеком. С деревом – да; или с чугунной печью. Хотя, пожалуй, мне понравилось бы совокупляться с жестянщиком на его тележке, увешанной кастрюлями, лопатками и ведрами с гвоздями; они бы раскачивались и с лязгом ударялись друг о друга, и нам бы казалось, что мы состоим из металлолома и связок гнутых ложек, подвешенных на веревке. Лучше бы так и было. Гнутые ложки не могут зачать. А мне бы этого не хотелось.
Впрочем, это всего лишь праздные мысли – не слишком-то сильно мне этого хочется. Возможно, дело в том, что я нашла другой способ удовлетворить свое желание, ибо заикание чем-то напоминает секс. Когда мы заикаемся и спотыкаемся о звуки, речь становится хрипом, гудением, скрежетом в глотке, теряет материальность, и смысл ее отодвигается на дальний план. Время дребезжит, как тележка жестянщика. Трещат и поскрипывают согласные. Заикаясь, мы тоже раскачиваемся на месте, долбим языком по нёбу, а лица наши искажают странные гримасы; щеки краснеют, рот кривится, горло сжимается кольцом вокруг рвущегося наружу дыхания, и мы забываем, что хотели сказать, лишь говорим, говорим, говорим. Что это такое, если не секс; секс – это и есть заикание, мир, бьющийся о порог, и оба этих явления – разновидности смерти, радостной смерти, ведь мы любим мир настолько, что жаждем раствориться в нем.
Мир колеблется между смыслом и материей. А мы в самом центре, в точке опоры; мы и есть точка опоры. И, кажется, из-за меня равновесие нарушается и мир накреняется, но в какую сторону? Этого я не знаю.
Рассказ стенографистки (продолжение)
Голос потрескивает, исчезает, затем всплывает и звучит очень отчетливо – как ледяные кристаллы, гонимые ветром по замерзшему снегу; как горсть песка, брошенная на чугунную сковороду. Потом наступает тишина. Звук клавиш печатной машинки похож на хруст ломающихся костей.
Я опускаю руки ненадолго (случайно нажав на бессмысленную последовательность клавиш – «апрьтбю»), и тишина озаряется светом из-за зеленой простыни [42]. Я не помню, чтобы из-за простыни пробивался свет; это ее слова. Я никогда не рассказывала ей историю своего детства. И никогда не расскажу. Минувшее оставило во мне дыру, через которую я дышу. Мы все полны отжившего и ненужного, но нельзя вдохнуть, не выдохнув отработанный воздух. Для кого-то это теория. Для меня – факт. Этой страшной истиной я живу.
Я вижу свое прошлое, описанное ее словами, но словно со стороны. Мать, Битти, я, отец, запомнившийся мне расплывчатой призрачной фигурой: крошечные человечки под стеклянным колпаком. Я не могу представить себе их страданий или, что хуже, их радости. Хорошо, что они видятся мне такими уменьшенными. Коварный призрак нашептывает на ухо: «Она украла единственное, что у тебя осталось». Но я заглушаю его слова, ударяя по клавишам, ибо цепляться за прошлое ни к чему. Что есть жизнь, как не метла, стирающая наши следы? Минута сменяет другую, и от предыдущей не остается и следа, лишь воспоминание (да и то не всегда), а что такое воспоминание? Ложь; фикция. Украла ли она мою жизнь, заменила ли ее подделкой? Конечно, нет; она лишь заменила одну подделку другой; завесила подделкой зияющую дыру.
Свет за зеленой простыней угасает. Вернусь-ка я к своему рассказу, который посвящен не тому, кем я была, а тому, кем стала и становлюсь. Моей цели. (Судьбе?)
Я шла сквозь толпу учеников, всегда собиравшуюся у кабинета, где мистер Пичи принимал пациентов. Тут-то я и столкнулась с Другой Матерью, которая двигалась мне навстречу, прокладывая себе дорогу локтями и пинками. Она накинулась на меня, как только увидела, словно ждала такой возможности.
– Ты хочешь занять ее место! И потому втираешься к ней в доверие! Обхаживаешь ее! Это недопустимо!
– А вы, значит, тоже метите на трон? – отвечала я.
Дверь кабинета доктора Пичи распахнулась, оттуда вышел мальчик. На его лице читался восторг. Дети разом бросились к двери; произошла безмолвная драка за дверную ручку. Затем дверь закрылась снова.
Другая Мать покраснела, как шиповник.
– А что если и так? Разве не очевидно, что выбрать нужно меня? Или Дотти, – неохотно добавила она, имея в виду мисс Тень.
Рэмшед, неуклюже кружившаяся с закрытыми глазами вокруг себя, мечтательно заметила:
– Но вы же не проводник, Другая Мать. – Она резко остановилась и открыла глаза. – Или я ошибаюсь? Я даже не слышала, чтобы вы заикались.
Другая Мать неловко поежилась.
ebooksa