– Мертвые не говорят через вас! – я поразилась своему открытию.
– Но я с самого начала была ее правой рукой. Я знаю все о том, как руководить школой.
– Но вы не сможете
– Не слушайте ее, Другая Мать, – вмешалась Флоренс. – Грэндисон – преемница? Смех, да и только. Даже среди учеников есть кандидаты получше. Диксон, Маккохи… Уонг… Даже Смитсон!
– Что значит «даже Смитсон»? – возмутилась Смитсон, слышавшая весь разговор. – Но честно, не понимаю, почему кто-то принимает тебя всерьез, Грэндисон. Думаешь, все забыли, как в первом классе ты пыталась нас надуть? «Голландец из Суринама»! Ну и юмор, знаешь ли! Спорим, ты даже не знаешь, где Суринам? И почему тебя уже тогда не выгнали?
– Потому что после этого она наверняка стала нравиться директрисе еще больше, – заметила Рэмшед. Сообразив, что это правда, Смитсон замолкла.
Остальные считали меня учительской любимицей, но я не обманывалась на этот счет. Когда-то я, может, и воображала, что директриса поймет, что мне можно доверять, и откроется мне, а может, даже проникнется ко мне симпатией. Но я рассматривала это лишь как вероятность и, пожалуй, не верила в это по-настоящему. Прежде я никогда не вызывала у окружающих теплых чувств, и странно было бы ожидать, что что-то изменится теперь. Как бы то ни было, этого не произошло. Я работала на директрису уже пять лет, и между нами по-прежнему не было никакой фамильярности. Холодная, властная, нелюдимая, она воспринимала меня исключительно как записывающий прибор. Она никогда не расспрашивала меня о моем прошлом. Окажись на моем месте другая девочка – более приятной наружности, открытая, от природы ласковая и дружелюбная – той, возможно, и удалось бы пробить ее броню. Но я сомневаюсь. Ведь моей реальной соперницей стала девочка, которую даже с натяжкой не назовешь приятной или ласковой.
Я впервые обратила на нее внимание благодаря Диксон. Как-то раз, после того, как я обошла Диксон на экзамене, та принялась возмущаться:
– Ты цепляешься за каждое слово директрисы, и это просто отвратительно! Неужели ты не видишь, что она сама запуталась? То она заявляет, что человеческая болтовня вечна и люди меняют лишь форму; все в мире – речь, даже засохшая каша и швейные машинки, и в этом весь
– Мне кажется… – я пыталась сформулировать ответ, – мне кажется, на твое возражение она бы ответила, что нет ничего плохого в том, чтобы противоречить самой себе. Противоречия позволяют увидеть трещину в нашем мире, точнее, в том, что мы ошибочно считаем миром. Как заикание, но на смысловом уровне, – добавила я, увлекшись дискуссией.
Диксон фыркнула:
– «Она бы ответила, она бы ответила» – а ты бы что ответила?
– «Меня» не существует.
– И ты в это веришь?
– Не знаю. Да. В некотором роде.
– Что ж, я существую, и у меня уже в печенках сидит этот бред. Вся эта ересь про дыры и то, что через них проходит – думаешь, все дело в этом? Она же просто озабоченная, но пытается совокупляться с призраками вместо живых людей. Естественно, это ее не удовлетворяет. Неудивительно, что внутри у нее пустота! Но вместо того, чтобы найти себе парня или сунуть палец в одно место, она внушила себе всю эту таинственность. «Глубже, глубже!»
– Отчасти ты права, – отвечала я. – Да, ею движет желание, но ты все перевернула с ног на голову: секс – это
– А Финстер?
Я замолчала.
– Она что, в нее влюблена?