Поскольку мир наш полон материальных объектов и теоретически каждый из них может являться элементом речи, справедливо было бы предположить, что тихие и редкие человеческие голоса просто потонут в оглушительном мебельном грохоте. Однако этого не происходило. Дело в том, что лишь определенные предметы могли использоваться вышеописанным способом, и хотя я часто сомневался, какие именно из них обладают способностью влиять на высказывание, ощутимо, если не радикально изменяя его смысл, ученики распознавали их мгновенно. То ли они «слышали» определенную ложку в ящике для столовых приборов или определенную ручку облысевшей щетки, воткнутую в щель между стеной и раковиной, чтобы последняя не шаталась, то ли учились понимать значения предметов из речи однокашников.
Что отличало один стертый каблук от другого? Почему один становился приставкой, а другой оставался каблуком? Я этого так и не понял. Но я вспомнил старую подушечку для иголок в форме птички, которая очень нравилась мне. В детстве я столько раз утаскивал ее из материнской шкатулки для шитья, что мать наконец сдалась и купила себе новую. А ту подушечку я повсюду носил с собой. Когда она развалилась от старости, я был безутешен. Мать предложила мне свою новую, очень похожую на старую, но я с отвращением отшвырнул самозванку, как будто вместо матери мне попытались подсунуть восковую куклу.
К чему я это рассказываю? Уже забыл… Я так живо помню эту подушечку, словно сейчас держу ее в руках – маленькую птичку с глазком-пуговкой и набивкой, торчащей из обмахрившихся прорех в выцветшей марле, чей первоначальный поразительно яркий цвет еще можно разглядеть у швов…
О да, материальные предметы способны говорить даже с обычными детьми. Возможно, мы понимаем их лучше, чем готовы себе в этом признаться.
Как и обычные языки в обычном мире язык Специальной школы затрагивали модные веяния. Скажем, одно время считалось модным прибавлять ко всем объектам окружающего мира первое и второе имя: Уиннифред Джонсон Стол; Лоуэлл Химмельмейер Совок. Когда я спросил одного из учеников, тот объяснил, что делается это сугубо из практических соображений: «стол» в данном случае своего рода фамилия или наименование семейства, а поскольку каждый стол уникален, ему требуется имя, как людям, чтобы избавить говорящего от необходимости описывать конкретный стол громоздкими конструкциями вроде «маленький столик с откидной крышкой в гостиной на втором этаже, нет, тот, что у стены по правую руку, нет, тот, что под окном, нет, с пятном на столешнице».
Другой ученик заверил меня, что эта мода родилась из веры в живую природу всех материальных объектов (с очередным поворотом колеса мы переносимся на другой уровень понимания речи; впрочем, пусть лучше кто-то другой объяснит все тонкости джойнсианской некрофизики, ибо я так и не смог постичь их в полном объеме). Поскольку предметы, по сути, живые, они заслуживают собственных имен. Однако товарищ тут же поправил его, сказав, что у предметов уже есть имена, данные им давным-давно, и используя их, мы выказываем предметам банальную учтивость. Можете себе представить, насколько повседневная речь учеников Специальной школы пестрела именами собственными и какую неразбериху это вносило («Лидия хотела ударить Хеби Лоуэллом, но тот спрятался под Уиннифред»). Спустя какое-то время я обнаружил, что и у глаголов появились имена собственные, вероятно, потому, что ходить, бежать и даже умирать можно было по-разному; но тут даже сами ученики стали путаться («Лидия Жонкилила Паттерсонить Херби Лоуэллом, но тот с-Абрахамился под Уиннифред»). В один прекрасный день несколько недель спустя было решено прекратить использование имен собственных. Впрочем, на смену прежней моде вскоре пришла новая: в сложных словах, состоящих из двух корней, первый корень произносил сам ученик, а второй интонировал призрак.
В результате возникал очень неприятный звук, напоминающий блеяние осла: высокий и звонкий юный голосок в середине слова ломался, глохнул и сменялся характерным гулким дребезжанием, доносящимся из края мертвых.
Еще более гнетущее впечатление на меня произвела другая, вероятно, выросшая из предыдущей, тенденция произносить слова с многочисленными префиксами и суффиксами по очереди: ребенок – призрак – ребенок – призрак. Смена говорящих происходила очень быстро, отчего возникало ощущение не слова, а двухцветной звуковой мозаики. Хотя за время пребывания в школе звучание голосов мертвых стало для меня привычным, даже мне была неприятна быстрая пульсация этих слов. В такие моменты мир словно вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, и это вызывало тревогу настолько сильную, что я убегал, закрыв уши и даже не пытаясь вслушиваться в смысл сказанного. Детей, вероятно, изрядно веселил мой испуг. Иногда они даже специально проделывали этот трюк и в насмешку надо мной придумывали новые, все более неприятные слова. Если у читателя этого документа возникнет желание возразить, что подобные шалости свойственны всем детям и, следовательно, Специальная школа не представляет собой ничего уникального с лингвистической точки зрения, имейте в виду, что детей за хулиганство не наказывали, а наоборот, поощряли подобное словотворчество. Хотя директриса Джойнс ратовала за дисциплину и не терпела неповиновения со стороны живых воспитанников, для нее они были всего лишь проводниками мертвых, и стоило даже самому маленькому и неопытному ученику начать вещать их устами, как в ее глазах он становился равным своим наставникам и даже богатейшему из попечителей. Каким образом директриса отличала истинные голоса призраков от умелой подделки, я не понимал, так как среди детей было немало искусных шарлатанов. Им легко удавалось ввести меня в заблуждение, изобразив явившегося призрака. Нередко это заканчивалось тем, что в мой адрес летели самые похабные оскорбления, после чего дети заливались звонким хохотом.
Здесь же, в Специальной школе, мне довелось стать свидетелем скоротечного лингвистического эксперимента. Директриса издала указ, которым порицала чрезмерную болтливость учеников, заявляя, что за их болтовней не слышно мертвых. Живым говорить крайне нежелательно, гласил этот документ. Вскоре были приняты более суровые меры и введена квота на слова. Болтунов сажали на строгую словесную диету и переселяли в отдельное помещение размером поменьше, где те могли общаться лишь с другими нарушителями. В атмосфере отчаянной нехватки слов стали развиваться новые диалекты, в которых одни и те же слова повторялись многократно. Все это считалось своего рода вынужденным заиканием, но с повторением не одного звука или буквы, а слов целиком; при этом эксперты Специальной школы пристально следили за ситуацией и реакцией мертвых. Теперь отличить речь мертвых от речи живых не представляло труда, заявил один эксперт, поскольку мертвые не ограничивают себя в лексиконе. Но оказалось, эксперты рано радовались; дети, разумеется, быстро смекнули, что имитируя речь мертвых, можно говорить свободно, как прежде. Вскоре число поддельных мертвых превысило всякие разумные пределы, и директриса с отвращением положила конец эксперименту.
Помимо нового лексикона, директриса часами трудилась над созданием нового алфавита, которым мертвым якобы удобнее пользоваться для обозначения речи на письме. Алфавит разрабатывался постепенно, в несколько этапов, и мне посчастливилось наблюдать за этим процессом.
Первый этап состоял в расширении обычного алфавита при помощи уже существующих непроизносимых символов, служивших для изменения звучания букв, к которым те присоединялись: умлаутов из немецкого, мягкого знака из русского, а также темпов и значков из музыкальной грамоты –
Более инновационным стало введение в алфавит семи новых символов, обозначающих сочетание гласный-согласный – к примеру, знака, соответствующего долгому «е», произнесенному сквозь стиснутые зубы. Помню, однажды директриса вошла в гостиную, где мы со старшими преподавателями наслаждались послеобеденной рюмочкой портвейна, и торжествующе продемонстрировала грифельную дощечку с написанными на ней странным символами. Мы оторопели и не сразу нашли в себе мужество признать, что они нам не знакомы (первым отважился мистер Медлар, опустошив перед этим рюмку).
После того, как новые буквы вошли в широкое обращение, директриса начала добавлять к ним другие. Сперва добавились символы, обозначающие звуки, которые редко можно услышать от обычных людей, но довольно часто – от проводников, чьими устами вещают призраки: к примеру, удлиненные фрикативы, похожие на змеиное шипение или звук погремушки гремучей змеи, шелест сухой травы под ногами или что-то тяжелое, падающее в снег и лежащее там очень тихо. Некоторые из этих звуков напоминали дыхание и поэтому звучали совершенно обыкновенно или, напротив, совершенно необыкновенно.
Позднее она добавила к известным звукам едва заметные призвуки: к примеру, в произношении «о» возник слабый отзвук «е» и «а». Прежде она условно относила все эти звуки к «о», и это ее вполне устраивало; при сильной разнице в произношении добавлялся умлаут. Но теперь она настаивала, что для каждого звука должен использоваться свой символ; в центре его иногда можно было различить исходную букву.
Директриса довольно далеко продвинулась в своей работе, но потом вдруг резко прекратила ее и признала негодными многие новые символы из-за одного сделанного ею открытия: она поняла, что все буквы должны содержать в себе дыру или, на языке типографики, иметь апертуру. Лишь тогда они смогут стать адекватным обозначением пустоты внутри каждого человека, на уровне физического тела воплощающегося в виде «дыры» в горле, а на письме в своей чистейшей форме – в виде буквы «O». «Буква «Я», как и все буквы «с ножками», создает ошибочное впечатление, что мы стоим на двух ногах и, следовательно, что-то собой представляем. Лишь буква «О» верно отображает суть речи – свести на нет все индивидуальные высказывания; опустошить себя». Директриса немедленно издала указ: местоимением первого лица вместо «Я» назначается «О»; в результате школьные документы того периода читаются торжественно, как молитва: «О требую как можно скорее заказать несколько пинт черных индийских чернил».
К слову, директриса считала, что полая трубка перьевой ручки довольно точно повторяет форму гортани и, по сути, эти явления одного порядка. Она не видела большой разницы в устной речи (письме воздухом) и письменной (говорении чернилами). В обоих случаях главной была пустота, а не физическое наполнение (воздух или чернила) и не субстанция, из которой состоят стенки вокруг дыры (которые, строго говоря, не являются частью отверстия, а лишь оболочкой пустого объекта, его «хозяйским организмом»).
Установив вышеупомянутое ограничение (каждая буква должна содержать отверстие), директриса столкнулась не только со сложностями в придумывании новых букв, но и создала существенные трудности для последующего вспоминания пережитого ею в тот период. Разбирая записи слов мертвых того периода, мы видим, что она заменила почти все звуки буквой «О», поскольку, по ее мнению, именно эта буква являлась фундаментальной. Кроме того, к тому моменту она разработала несколько десятков буквоформ – вероятно, около двухсот – и попросту не могла упомнить их все или успеть свериться с перечнем, записывая трансмиссию из края мертвых в реальном времени. Сохранились несколько ее записных книжек, датированных концом этого периода ее лексикографических изысканий; в них буква «О» заменила все остальные. Примечательно, что везде она написана по-разному – это не одинаковые овалы, выписанные механически, словно в праздной задумчивости; нет, где-то «О» перечеркнуто, словно писавший сильно торопился; где-то выписано медленно и тщательно, а некоторые буквы зачеркнуты и заменены другими, тоже «О», которые на первый взгляд ничем друг от друга не отличаются – по крайней мере, на
К счастью для нас, этот период продлился недолго. Вероятно, директриса поняла, что как чрезмерное, так и недостаточное количество символов в алфавите делает изъяснение с его помощью затруднительным. В итоге она уничтожила почти все свои наработки и вернулась к классической латинице. Возможно, она сделала это потому, что ей было трудно примирить две свои идеи: что ни один обычный алфавит не может адекватно передать речь мертвых; и что все литературные произведения и письменные документы являются не чем иным, как средствами коммуникации, при помощи которых мертвые общаются с нами.
Говоря, что она уничтожила почти все свои наработки, я имею в виду буквально: она велела отнести записные книжки во двор и сжечь их. К счастью для нас, последующих исследователей ее трудов, между мной и Кларенсом существовала финансовая договоренность, согласно которой за еженедельную плату тот приносил мне выброшенные ею документы, представлявшие, по его мнению, какую-то ценность. Так в моем распоряжении оказались все –
До самой смерти директриса последовательно придерживалась своей, сформировавшейся еще в юности теории об отношениях между живыми и мертвыми и связи их с языком. Однако некоторые нюансы и особенно принципы практического применения теории в течение ее жизни менялись довольно радикально. Скажем, накануне моего приезда и еще некоторое время после него она отзывалась о языке в крайне конкретных терминах, сравнивая его с вязкой субстанцией («слизь», «клей», «жидкий цемент», «подлива», «мазь», «шпаклевка», «известка»), порошком («споры», «пыльца», «мука») или россыпью занятных мелких предметов («безделушки», «мелочовка» или более презрительное «мусор» и «хлам»). Полагаю, удивляться тут нечему, ведь она часто получала сообщения от мертвых в материальной форме (если верна была ее теория о том, что эктоплазмоглифы – не что иное, как слова). Но вскоре она начала использовать в отношении языка совсем другие метафоры и вместо осязаемых объектов сравнивать его с чем-то гораздо более воздушным, эфирным: сначала – с газами («дымка», «туман», «пар», «облако»), затем со слабым ароматом, приносимым по воздуху, но не имеющим собственной материальности; как-то раз на неделю или две она провозгласила, что язык состоит из звука – к тому времени я находился под таким сильным влиянием ее взглядов, что поразился оригинальности этой новой идеи и исписал несколько страниц заметками, только потом сообразив, что, вообще-то, это общепринятое мнение.
ebooksa