— Бог на помощь, Николай Никифорович!
— Помогай бог!
— Спасибо! Милости прошу к нашему шалашу! Подводы все подъезжали и подъезжали. Косари табором располагались у леса.
Перед вечером уже по всей луговине, от края до края, пестрели белые и красные рубахи, цветные косынки. Слышался шипящий посвист кос, приглушенная трещотка лопатников и негромкое пение девушек, ворошивших сено, — началась сенокосная страда.
Погода держалась больше недели, и вдруг за одну ночь все переменилось: подул свежий ветер, нагнал тучи, начались дожди.
Дожди, правда, были теплые, небольшие, но такие частые, что трава не успевала просохнуть.
Никифорович сердился, ходил со старшими сыновьями ловить бреднем рыбу, а дочерей и Пашку со Степкой гонял по грибы.
Грибов, особенно белых, в этом году было на редкость много. Их сушили в печке на противне и просто, подвешивая на суровых нитках у дымохода.
Как-то в лесу Степка отстал от своих и вышел к лысому бугру, откуда виднелась река. Сообразив, в какую сторону надо идти, Степка вошел в лес и вдруг услышал крик:
— Ay! Ay!
Крик этот показался Степке тревожным, словно кто-то звал на помощь. Он позвал увязавшегося за ним Тобку и пошел вправо, на крик. Скоро опять послышалось «ау», уже более явственно, и голос показался Степке знакомым.
— Иду! — закричал он в ответ и зашагал навстречу.
— Ау! — прозвучало совсем близко.
Степка, продираясь сквозь мокрую чащу, вышел на полянку и увидел сидящего на пеньке ссыльного.
— Егор Ильич, это вы?
— Степа! — удивленно воскликнул ссыльный и, встав, протянул руку. — Здравствуй, дружок. Здравствуй! А ведь я заблудился. Заблудился, продрог и совсем отчаялся выбраться из лесу. Ты-то знаешь дорогу?
— А как же? Мы здесь на сенокосе. Это недалеко. Пойдемте, у нас обсушитесь и переночуете.
— А не забредем еще дальше?
— Нет, я знаю дорогу.
Где-то рядом гулко залаяла собака. Ссыльный вздрогнул.