Цурюк

— Такой мелкий, а уже торгуется, — господин в плаще подал знак своей молчаливой подельнице. — Открой рот и скажи: «А-а»!

В следующий миг инфернальному дитю сунули в рот воняющую хлороформом тряпку и одели на голову мешок. Ножонки в вязаных гольфах несколько раз взбрыкнули напоследок, отбросив сандалии в придорожную пыль.

— Есть!

* * *

… Вся пёстрая цепь нелепостей: крушение аэростата, драка с Халтуриным, сплав на плотах вниз по Волге — разом сложилась в исполненную смысла картину. Словно кольнула сквозь ветхую ткань бытия тайная пружина Судьбы…

Вскинув ношу на плечо, Левин потрусил к припрятанному в укромной бухте ялику. Катя едва поспевала за любовником — на душе у неё скребли кошки, но она мужественно оттолкнула утлую ладью от берега и впрыгнула следом, замочив подол непривычно длинной юбки. Левин запихал мешок с похищенным ребёнком под корму и взялся за вёсла. Вот, собственно, и всё — или почти всё… Он, сжав зубы, принялся выгребать из-за отмели на стрежень.

Странно, но вместо радости обоих точило какое-то гадливое чувство. Катя неуверенно потрогала сквозь мешковину сонное детское тельце — Володя Ульянов пошевелился, захныкал, видимо, увидав во сне папину голубую чашку, и она испуганно отдёрнула ладонь.

— И что теперь? — спросила нервно.

— Как будто сама не знаешь…

— Нечего тут знать. Ребёнка топить я не дам.

— Ребёнка? — взвился Левин, — С дуба рухнула? Какой ребёнок — это же монстр, демон, фитиль гнойника всей русской бесовщины!.. Свои инстинкты самки засунь, будь, добра, себе куда подальше! Слезинка ребёнка — ах, уси-пуси… Доброта хуже воровства… — он перестал грести, натолкнувшись взглядом на непреклонность в её зрачках.

— Да пойми наконец: тысячелетняя культура, генофонд нации — всё будет уничтожено в семнадцатом году через этого вот… — он брезгливо ткнул ногой в мешок, — крысёныша… — В мавзолей он намылился, как же! Камень в мешок — и в воду!

— Насрать на мавзолеи! — она топнула в днище и лодка качнулась. — Детей топить нельзя.

— Дура! — Левин, вскочив, выдернул из-под кормы мешок со зловещим младенцем, и уже замахнулся над набежавшею волной — но Катя, взвизгнув по-звериному, впилась ему зубами в мякоть ладони… Володя Ульянов, ударившись головёнкой о борт, выпал из мешка на дно лодки и открыл глаза. В них не отражалось ничего, кроме доверчивого любопытства — бескрайнего, как сама волжская ширь:

— Куда это мы плывём? Вы с тётей разбойники, да?

У Левина в глазах подозрительно защипало, и он угрюмо взялся за вёсла. Катя сунула фитилю гнойника русской бесовщины завалявшийся в кармане леденец.

— А сам ты… куда бы хотел?

— Не убивайте меня, пожалуйста! Отвезите лучше к боженьке в монастырь — а я там буду молиться за вас, и за братца Сашу, и за всех — всех плохих…

— Могу себе представить… — сплюнул за борт Левин. — Хотя… Слушай, а ведь это идея! Отвезём подлеца к Атбросиму — как раз два сапога пара, старый да малый! И мазыки рядом — проследят в случае чего…

Катю передёрнуло от воспоминаний о подземном узилище и святом старце. Но ничего лучшего, пожалуй, младенцу Ульянову при нынешнем раскладе не светило. Она молча кивнула, соглашаясь.

— Замётано! Попросим Дерендяя, чтоб подтёр ему память — и пусть себе молятся с блаженным на пару. Хуже от этого никому не будет.