Банкир

— А больше хочет тот, кто ставит жизнь?

— Именно жизнь. Свою. Самая рисковая игра из всех…

— Играют все. Интереснее — кто банкует…

— Хуже всех — привластная камарилья. Эти и не банку-ют, и не играют, а поигрывают… И знай — толковище разводят про бремя власти да ответственности.

А у самих — ни того, ни другого. И ни поленом их не вышибить, ни калачом не выманить.

— Видно, сладка их доля коврижная да прилипчива, а, Михеич?

— Как мед. Вот в нем-то, в меду, и вязнут, что мухи. Насмерть.

Старик берет кусок сахару, ловко колет надвое на ладони тяжелым тесаком, один подает мне:

— Кружку готовь, я на двор, за самоваром.

— Да я бы и сам…

— Брось… Баня — что именины, только чаще. Отдыхай. Отдыхаю. Только…

Смутное беспокойство, посещающее меня временами, становится все более осознанным. Словно я пересидел. И нахожусь вовсе не там, где должен, и делаю совсем не то… Вернее, ничего я не делаю… А что должен-то?

Рубин наполнен темной мерцающей влагой, и кажется, он спокоен и мудр, и кажется, он знает… Мистика… Знает — так сказал бы? Или он говорит, а я не понимаю?

— Доброго здоровьица… — В дверь, чуть пригнувшись, заходит мужик.

Невысокого роста, кряжистый, с огромным седым чубом, прокуренные до желтизны усы свисают подковой.

— Здравствуйте, — поднимаюсь я навстречу. Подаю руку — она тонет в громадной, широкой, как лопата, лапище гостя. — Сергей.

— А я — Семен Иваныч Назаренко. Это ты и есть племянник Михеичев?

— Ага. Внучатый.

— А сам где?

— На дворе, за домом. Самовар раскочегаривает.