Банкир

— Нет. Голос тихий. Как раз таким и отдают самые значимые приказы.

Только…

— Да?

— Никак я не смекну: то ли уволили тебя, то ли хоронишься ты здесь…

— От кого?

— А у вас на Москве все друг дружку грызут. Поедом. Михеич вошел, держа ведерный кипящий самовар:

— Посторонись!

— И неймется тебе… Купил бы электрический да сидел бы, в ус не дул… — хмыкнул Назаренко.

— Чай без дымка — это кипяток. Тоже хорошо, когда другого нет…

Присядешь, Иваныч? Чайку?

— Да не… Ты это, вынес бы мне «сухарика», что ли… А то со вчера никак не отойду.

— Что так?

— Сушит. За газовиков зацепился.

— Эти как до «шила» дорвутся, не оттащишь! А бросал бы ты, Семен, казаковать… Не мальчонка уже…

— Да к свояку поехал по рыбу, а там уже и… Знаешь, как бывает: слово за слово, хреном по столу…

— Причащайся. — Михеич выставил на стол кувшин. Назаренко налил стакан, выпил безотрывно, мелкими глотками, передохнул — и второй следом.

— Ух… Вот чего не пойму, Михеич, так это — что ты за человек. Наши здесь сызмальства винокурят, а у них — то кисляк, то шмурдяк… Не, есть у Новохатки да у Еремея мастерство, а вкуса того — нет. Вроде и бессахарное винцо, а льется — как нектар. Пьян не будешь, а с груди тяжесть снимает! Ух!

— Так я вино не пьянства ради приготовляю, а для радости. Вот и вся разница. Как люди говорят: в вине забудешься — вины не оберешься!

— Твоя правда. Пойду. — Назаренко посмотрел на меня долгим взглядом:

— А ты бы, молодец, деревья другим разом обходил. Стороной. У вас на Москве — своя власть, у нас — своя. А власть — она уважения требует. Если б не Михеич…