— Да, ружье… Это была его последняя фраза — в Лабиринт нельзя ходить без ружья… Понимаете, он имел в виду не конкретное ружье… Он вообще приучал сына мыслить более широко и объяснял, что в этой истории таким ружьем была нить Ариадны, разматывающийся клубок, знающий выход из Лабиринта. Он не имел в виду конкретное ружье…
— Понимаю. А каким было ружье?
— Ну при чем здесь… Ну хорошо… Обычная детская двустволка. Пневматическое ружье, фирменное, стреляет разноцветными шариками. Оно и сейчас у нас. Сын его обожает. И часто закрывается у себя в комнате, кладет ружье на колени и может просидеть так несколько часов. Он очень тоскует по отцу. И мне страшно в такие минуты.
— Да…
— «В Лабиринт без ружья не ходят» — это была его последняя фраза… Они подошли к нашей машине и сразу же начали стрелять… Мой крик, крик сына и этот кошмарный запах…
— Успокойтесь. Выпейте воды.
— Я думала, что сойду с ума. И кровь… Мальчик потом очень долго не разговаривал. Я не могу рассказывать детали…
— Нет необходимости.
— Я чувствовала, что постепенно схожу с ума. Понимаете, следствие ничего не дало, разрабатывалось несколько версий, от конкурентов до каких-то криминальных авторитетов, рэкета… Какие-то Архипчики, Лютые, еще кто-то… А мне казалось, что я просто возьму пистолет и пойду убивать этих Архипчиков, Лютых… Потом я успокоилась и просто поняла, что обязана жить для сына. Но все это время рядом были друзья, нас не оставляли…
Она открыла глаза. Все. Хватит. Она действительно должна жить для сына. И муж бы ее понял. Она просто обязана жить. Потому что ей нет и тридцати. Она очень тоскует, а тогда она действительно потеряла дорогу к своему ребенку. Но она обязана жить. И она вернет себе мальчика и отогреет его, потому что любит больше всего на свете.
Она повернулась к сыну и еще раз легонько, чтобы не разбудить, погладила его.
А мальчик спал. Спал и видел сны.
Все продолжается
Дед и лейтенант Соболев слушали запись. Аппаратура Соболева вычленяла из массы звуков те, что могли их интересовать, она как бы прощупывала микрон за микроном то, что Соболев называл «задником», — огромное звуковое пространство, дышащее и живое, притаившееся за основными фразами и как бы не существующее для непосвященных. И тогда какое-то шипение, приближенное и вычлененное из хора других звуков, могло вполне оказаться скрипом двери — и Соболь это продемонстрировал; еле слышимый стон — стоном диванных пружин, помехи — шумом улицы. Соболь был почти уверен, что первые звонки производились из машины — хотя они тоже пользовались весьма крутой аппаратурой и сымитировать могли все, что угодно, — «автомобильный задник» весьма размыт, и ловить там нечего. Потом голоса зазвучали более настойчиво — как же все идет хорошо: вертолет взорван, бомба заложена, Зелимхан едет из Лефортово домой — операция протекает по их сценарию, и протекает весьма успешно, только Соболь уверен, что настойчивые голоса звучали из помещения и ребята несколько расслабились, а может, просто и не предполагали, что у Деда окажется такой клад, как лейтенант Соболев. Поэтому вполне возможно, что мы слышим скрип открывающихся дверей, и стоны диванных пружин, и эту фразу, даже не фразу, а размытую интонацию, не дающую Деду покоя.
— Ну что, Соболь?
— Пока не могу… Вроде все отрезал, и теперь совершенно ясно, что это человеческий голос, но пока не могу поймать.
— Почему?
— Говорящий слишком далеко от микрофона… Да и как вы уловили? — Соболев посмотрел на Деда с искренним восхищением. — У вас прямо-таки тончайший музыкальный слух…