След торпеды

— Мертвых не судят, Петр Кузьмич. И я прошу вас, дайте мне постоять молча, а то я приехал на похороны и душа разладилась. У меня нет сил, я так ослаб… — Он пошарил по воде глазами, но венка не нашел. Ветер отнес его далеко, где-то там он, у мыса, потому что над ним кружат чайки. — Ну вот и все! Прощай, сын мой…

На судно возвращались угрюмые, молчаливые. Аким стоял рядом с капитаном и задумчиво глядел куда-то в сторону скалистого берега. Море лежало серое и тяжелое.

«Проклятье, — вздохнул Аким, — и надо же было такому случиться! Глупая смерть, даже могилы Петькиной на земле не будет».

Тяжелое горе и душевное напряжение основательно подкосили Акима. Когда капитан судна пригласил его в кают-компанию на ужин, он отказался, сославшись на усталость:

— Мне теперь надо скорее ехать домой. Извините, если что не так… Гляжу на море, а Петька перед глазами стоит. Будь я помоложе, может, и легче перенес бы потерю сына.

— Значит, такая у Петра судьба, — грустно отозвался Петр Кузьмич. — Ну а насчет поездки… Я бы не советовал вам торопиться. Поживите на судне, пообщайтесь с людьми, глядишь, и горе притупится.

Нет, Акиму надо собираться в дорогу. Может, завтра и уедет. Переночует в каюте, почитает письма сына — и в дорогу. И не успел капитан спросить, подать ли ему поесть в каюту, Аким зашагал на бак.

В каюте он разделся, передохнул, потом собрал вещи сына: темно-серый костюм, тельняшку, фуражку с крабом… Только теперь, когда он остался один, ему немного полегчало. Рубцов даже хотел в ночь уйти на вокзал, но раздумал: надо перечитать все письма сына, и особенно его последнее письмо. Может, что неясным будет, так рядом капитан. Акиму хотелось оставшееся на судне время провести в полной тишине, чтобы ему никто не мешал размышлять. Никто, даже капитан. Он любил тишину. Она помогала ему сосредоточиться, вспомнить свою флотскую юность, на время забыться от забот и тревог. Теперь же он втайне начал размышлять над тем, как и где Петру поставить памятник. Самому ему, видно, это дело не поднять, вот если бы помог Петр Кузьмич, но вряд ли капитан на это пойдет.

Аким достал из чемодана письма сына, разглядывал их пристально, словно это помогало ему понять их смысл и содержание. Письма… Все, что осталось от сына. Ему нелегко было теперь читать их. Эти письма, в которых Петька предстает человеком смелым и решительным, он передаст в станичную школу, где учился его сын, чтобы те, кому предстоит дорога в самостоятельную жизнь, поняли, как важно в тяжкую минуту, когда тебе или другим людям угрожает опасность, закрыть свою «амбразуру». Петька это сделал не колеблясь, и хотя капитан судна смотрит на случившееся как на трагедию, Аким с ним никак не согласен: судьба по-своему распорядилась их жизнями, и было бы коварством теперь уже, после гибели людей, выискивать черные пятна в их душах. Стоит ли удивляться, что его сын погиб вместе со всеми? Для Акима ничего в этом нет удивительного: Петр никогда не был трусом. Об этом он признавался сам. За месяц до гибели катера Петр сообщал отцу, что работа у него идет хорошо.

«Отец, ты знаешь мой характер. Я не могу играть вторые роли. Ты прав, в жизни надо самому добывать свое счастье. Мое счастье — море, и как штурман я уже многое усвоил. Не подумай, что хвастаюсь. Человек должен всегда уметь оценивать себя. Ты как-то говорил, что корабль, как бы надолго ни уходил в океан, всегда возвращается к берегу и что без берега наша морская работа была бы бессмысленной. Да, отец, берег — это и мой причал, откуда берет начало моя морская дорога. Берег — это и любовь. Есть у меня тут одна девушка, не скажу что красавица, но приглянулась мне. Славная девушка, и я, отец, люблю ее. А капитану это не по душе. Недавно я сменился с вахты и зашел к Оле в радиорубку, а тут капитан… Не стану все описывать, но у меня с ним получился плохой разговор, и я заявил, что плавать с ним не буду. Он назвал меня мальчишкой. Я не выдержал и назвал его старой крысой. Вот так, отец! Что мне остается делать? Кажется, я напишу заявление и уйду на другое судно. Сказал об этом Оле, а она в слезы…»

Аким передохнул, поглядел в иллюминатор, где у самого борта старая чайка кормила своих птенцов. Птенцы пищали, кидались к ней, протягивали свои красные клювы.

«Все хотят жить, даже вот эти милые птенцы», — подумал Аким.

И снова — мысли о сыне. В другом письме Петр как-то писал:

«…Отец, ты говорил, что речка, в том числе и наша Зорянка, живет родниковой водою. Так и я живу морем. Я дышу им, я когда смотрю на сине-зеленые волны, то будто вижу твой корабль, твою каюту, справа от трапа, мне даже чудится твой голос. А вот капитан «Кита» не верит, что это так. На днях он до слез обидел меня. Посуди сам: мы долго рыбачили, набили трюмы окунем да треской и взяли курс на базу. В море погода была свежей. Я, заступив ночью на вахту, глядел в оба. Ночью Оля приняла радиограмму из порта, из которой узнала, что к вечеру ожидается шторм, предлагалось всем рыболовецким судам укрыться в фиорде. Я прикинул на карте курс. И что же? Если пройти мимо скал, то в шторм не попадем. Решил об этом доложить капитану. Пошел к нему в каюту, а он спит как убитый. Окликнул — не шевелится. Вернулся я на мостик, а механик и говорит: «Топливо на исходе, надо сокращать путь». Что мне оставалось делать? Ну я и повел судно напрямик. На выходе из узкости ветер отнес судно влево. Я весь похолодел — перед моими глазами из-под воды выросла каменная гряда. Я резко застопорил ход. Судно задрожало. В каютах от резкого толчка кое-где побились плафоны, попадали разные предметы. Сам я едва удержался на ногах. Мы прошли буквально в метре от подводной скалы. Ты знаешь, в таких случаях сердце замирает и сам ты становишься не своим. Такое чувство было и у меня. А как на все это посмотрел капитан? Он взбежал на мостик в одной рубашке, без шапки… Бледный весь, подскочил ко мне и, подняв кулаки, закричал: «Сволочь, куда ты повел судно?..» Он сыпал такими словами, что и описать не могу. Я ни слова ему не ответил, пока он кричал. Когда он умолк, я парировал: «Вы не смеете меня так оскорблять, капитан!» Ты думаешь, он промолчал? Он обозвал меня щенком, салагой и пригрозил отдать под суд.

Что скажет мне завтра капитан, я не знаю. А пока он отстранил меня от исполнения обязанностей и сообщил об этом в порт. Оля плачет, сквозь слезы шепчет: «Если тебя, Петенька, спишут на берег, то я и дня не буду на судне». Видишь, отец, даже Оля понимает, что рисковал я не ради себя, а ради дела.

Всю ночь, пока мы шли в Баренцевом море, я не спал. Вспомнилась родная станица, ты, отец, и то, как провожал меня на флот. Ты говорил: «Не бойся моря, если даже оно рычит, держи его в узде». Я и не боялся, отец. Я все рассчитал, прежде чем изменил курс и повел судно мимо острова, где в годы войны ваш корабль потопил фашистскую подводную лодку и ты был награжден орденом Красной Звезды. Вы победили (как сам ты мне говорил) благодаря риску командира — пошли за лодкой в прогалинах между скалами. Субмарина рискнула тоже, но ее риск не оправдался. Ваш командир корабля перехитрил врага. Я хорошо помню твой рассказ, и, признаться честно — мне тоже захотелось пройти тем же курсом, каким шли вы. Конечно, я не учел поправки на ветер, ну и что? Судно хотя и оказалось в аварийной ситуации, но ни один человек не пострадал…»

Аким читал письмо неторопливо, вдумывался в каждое слово, потому что это письмо сына — теперь вроде как его завещание. Рубцова-старшего жгли строки письма, все как-то мешалось, путалось в голове, и сама голова тяжелая, словно налитая свинцом; а на душа холодно, как будто ее омыли густой степною росою. Теперь только дочитать письмо до конца и все, все обдумать. В каждой его строке Аким слышал голос сына, голос то звонкий, как степной колокольчик, то глухой, как удар грома в глубокой и сырой ночи. Когда он получил телеграмму о гибели сына, то подумал: «А вдруг не погиб?» Читая последнюю весточку Петьки, отец всем своим существом ощутил потерю сына. Он вдруг подумал о том, что ему надо скорее уехать отсюда, уехать домой, где все до боли знакомо, где не так тяжко будет ему при мысли, что нет Петра. Его стал раздражать и даже злить не только голос капитана, но и само судно, где еще недавно по палубе ходил его сын. Впервые за весь день, прошедший как во сне, Аким в иллюминатор поглядел на море. Оно лежало черное, какое-то застывшее, как перед лютым штормом. Над бухтой тревожно кричали чайки. «Чайки не могут жить без моря, но рождаются на берегу», — пришли на память Акиму слова сына. И снова его охватило чувство жалости к Петру. «И чего ему такая судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…

Передохнув, Аким вновь читал:

«Мне стыдно тебе признаться, отец, но впервые в своей жизни я струсил — а вдруг меня посадят в тюрьму?.. Ты мне подарил свою любовь к морю, и я, отец, — это сущая правда, — старался оправдать твои надежды. Я и не женюсь потому, что хочется как можно большего достичь в жизни, а уж потом и семьей обзаводиться. Кто будет моей женой, я еще не знаю, но только не Зоя. Девушка она хорошая, но я не люблю ее. Тогда кто же? Может быть, Оля… Ты знаешь, отец, какая она добрая. Нет, не знаешь, а я тебе скажу. Она готова как кошка броситься на любого, кто захочет меня обидеть. Когда судно ошвартовалось у причала, я зашел в спою каюту и упал на кровать, удрученный всем тем, что случилось в море. В эту минуту, отец, я был ко всему равнодушен, мне хотелось куда-нибудь бежать, бежать на берег, куда угодно, только бы не видеть капитана, не слышать его ехидно-вкрадчивый голос: «У вас что, Рубцов, голова на плечах или кочан капусты?» Видишь, отец, какой «чуткий» у нас капитан!..

Я не знаю, сколько времени сидел в каюте, но вот кто-то постучался в дверь, и я вскочил. «Входите!» Это была Оля. Лицо хмурое, в глазах печаль. «Петя, плохи твои дела, — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Капитан по радио обо всем доложил в порт. Злой он на тебя. Ты бы сходил к нему, прощения попросил…» Ты знаешь, отец, ее слова больно укололи меня. «Ты о чем?» Она тихо ответила: «Петя, ты конечно же виноват. Ты не доложил капитану, самовольно изменил курс судна и…» Тут Оля умолкла, но я понял, что она хотела сказать. Она потупила взгляд и призналась: «У меня от капитанского рапорта сердце зашлось. Помнишь, в прошлом году у нас был штурман Иванов? Так вот его тоже тянуло на всякий риск, достукался, что капитан списал его на берег. Так он поступит и с тобой. Хочешь, я пойду к нему, попрошу за тебя?» Я, кажется, чуть не ударил Олю, потянулся к ней рукой, но в последний момент сдержался. Я сказал ей: «Пойдешь к капитану — забудь меня!» Ты бы видел в эту минуту ее глаза. Я подошел к ней, ласково обнял: «Я знаю, Оля, ты уважаешь меня, и что бы со мной ни случилось, я никогда тебя не забуду». Оля как-то сразу повеселела, в глазах загорелись искорки. «Я люблю тебя, Петр!» А я молчу: от ее слов стало тепло на душе. Левая бровь у нее мелко подрагивала. А я молчу. Да и что я мог ей сказать в ту минуту? Перед моими глазами маячило хмурое лицо капитана, в моих ушах звенел его настырный голос: «Я вас отдам под суд! Законы мореплавания писаны потом и кровью, в них мудрость и завещание — беречь корабли и людей. Вы, штурман, нарушили эти законы. Вы поставили судно под удар и будете за это отвечать!» Вот так, отец, он мне сказал. Нет, я не стараюсь оправдать себя. И я даже подумал, что плавать на «Ките» не смогу.