Медвежатник

Антона Пешню охватил животный страх.

— Чего же ты молчишь, любезный? — ласково поинтересовался Парамон Миронович. — Или язык от страха к горлу присох?

— Не губи меня, Парамон, — прохрипел Антон Пешня, едва справляясь со страхом. — Бес меня попутал. Видит господь. Не со злого умысла. Ежели поверишь мне, так сполна отработаю.

— А куда ж ты денешься, милок? — ласково пропел старый Парамон. — Или ты думаешь, что я позволю свое добро растаскивать? Вот что я тебе скажу, Антоша. — Голос у старика был липкий, будто медок пролился. Таким тенорком только непослушных детишек укачивать. — За собачку ты отработаешь у меня сполна. Походишь в рабстве год-другой, а там, глядишь, и отпускную получишь.

— Парамон Миронович, смилуйся! Неужто я так грешен?! — перешел на сип Антон Пешня.

— Ай-ай-ай! — покачал головой Парамон. — Что же это ты старика-то перебиваешь? Нет у молодых никакого почтения к годам. Не то что в мое время. Помню, когда мой батька порог перешагивал, так мы, пострельцы, вздохнуть боялись. Вот что я тебе скажу, Антоша: талант у тебя к собакам, а он должен служить людям. Будешь теперь собак усмирять. А с сегодняшнего дня это твои друзья, — кивнул старик в сторону ухмыляющихся храпов. — А этот — старшой, а стало быть, и величать ты его должен соответственно по имени и отчеству. Уразумел?

— Уразумел, Парамон Миронович.

— Ну вот и славненько, Антоша. Что ж, я оставлю вас, — все тем же ласковым стариковским фальцетом протянул Парамон. — А вы уж как-нибудь между собой договоритесь. Ты их не пугайся, — на прощание напутствовал Парамон, — они молодцы добрые.

«Добрые молодцы» оказались домушниками высшей квалификации, в чем он сумел убедиться в этот же вечер. Они сумели ограбить один из особняков Елисеева с таким изяществом, что понимающего человека невольно охватывала вполне понятная профессиональная зависть. Только одного золота храпы вынесли на полмиллиона рублей. В этот день Хитровка гуляла, и трудно было найти человека, не отведавшего дармовой водки. Деньги у храпов всегда уходили быстро — они проигрывали их в карты, оставляли на бегах, отдавали четвертные лакеям в дорогих ресторанах, а в публичных домах не считали денег вообще и тратили на проституток такие невероятные суммы, как будто хотели удивить дам своей щедростью.

Грабеж — дело рисковое и многотрудное, а потому нередко случалось и смертоубийство. Храпы считались народом совестливым, а потому на покаяние и свечи денег не жалели, и в церквах их можно было встретить так же часто, как и в домах призрения.

На время своего рабства Антон Пешня переселился на Хитровку, где по милости Парамона Мироновича ему была выделена небольшая комнатенка. Прочие обитатели Хитровки держались от него подальше и даже опасались, отчетливо осознавая, что пренебрежительное отношение к рабу может быть воспринято как оскорбление его хозяину.

Теперь он с улыбкой вспоминал о своей прежней воровской квалификации. Тем не менее временами собак он крал, но сейчас это больше смахивало на баловство, чем на желание заполучить достаток. Наигравшись с собачонкой вволю, он оставлял ее на Хитровом рынке, где та в течение нескольких дней теряла аристократические манеры и весело бегала с беспородными псами по многочисленным помойкам.

В этот раз на Антона Пешню обратил свой взор Савелий Николаевич, принц Хитрова рынка. Немногие знали, чем Родионов занимается на самом деле, а большинство и вовсе принимали его за чудака графа, по какой-то своей барской прихоти зачастившего к старому Парамону. Всегда безукоризненно одетый, в белых перчатках, с непременной тростью с набалдашником из слоновой кости, он выделялся на фоне прочих хитрованцев, как кипарис среди низкорослой растительности.

Даже храпы величали Савелия по имени и отчеству, а бывшему собачьему вору полагалось и вовсе приветствовать господина Родионова низким поклоном. А потому, когда Савелий Николаевич пожелал его видеть в подельниках, Антон Пешня улыбнулся во всю ширь рта и, упав в ноги, поблагодарил за милость.

Лишь единицы знали, чем в действительности занимается любимец старика Парамона, и Антон Пешня был горд тем, что допущен к тайне. Хотя прекрасно осознавал, что подобное доверие равносильно тайне исповеди для священника. И надумай он однажды разоткровенничаться — божий гнев появится в обличье парочки храпов, которые с показным равнодушием затянут на его шее грошовую пеньковую веревку.

Сегодня Савелий Николаевич намеревался ограбить Московскую биржу. Сложность заключалась в том, что по пустым этажам здания бегала стая шальных доберманов — злых аристократичных псов, с остервенением кидавшихся на любого вошедшего. Родионов снял для Антона Пешни неподалеку дом, чтобы он ознакомился с объектом грабежа и подружился со своими подопечными.

Собак держали отдельно, в небольшом пристрое, за ними ухаживал угрюмый хромой старик. Доберман-пинчеры не признавали чужих рук и кормились только с его ладони. Псы были прекрасно воспитаны и злобно рычали, едва заслышав подозрительный шорох. Антон приучал к себе псов потихоньку — прогуливался недалеко от двора, позже проделал лаз и частенько подходил совсем близко к пристрою. А когда вместо злобного рычания стало раздаваться радостное поскуливание, он понял, что задача достигнута.

Глава 14

Городовой явно скучал. Он дождаться не мог, когда закончится его смена, и с тоской посматривал на часы. Здание Московской биржи считалось одним из самых охраняемых в Москве, и свое пребывание перед парадным подъездом он считал напрасной затеей. Единственным развлечением оставалась небольшая бутыль со спиртом, которая приятно оттягивала правый карман, да редкие прохожие, опасливо озирающиеся на строгого городового. От нечего делать он пробовал считать шаги, но всякий раз сбивался на третьей сотне.

Городовой посмотрел на часы. Стрелки безжалостно возвращали в действительность — до окончания смены оставалось два часа и пятнадцать минут. Заскучав, городовой не заметил, как от стены соседнего здания отделились две фигуры и, прячась в тени аллеи, устремились к зданию биржи.