– А с этим что? – спросил агент и показал себе под ноги.
(После допроса толстый Чен был связан и препровожден в погреб, где и дожидался теперь своей участи.)
– Выпусти, – сказал Грач. – Пускай. Он нам теперь без надобности.
Канцелярской работы обыкновенно чураются. Мало кто любит ее, писанину-то. И почему, спрашивается? Что до Грача, так ему сочинение служебных бумаг никогда не было в тягость. Сидишь себе, царапаешь перышком. И ногам отдых, и для мыслей полезно: выводишь аккуратненько строчки, одну за другой, а с ними вместе и картинка-то в голове складывается яснее.
Пока писал рапорт его высокоблагородию полковнику Карвасарову насчет последних событий (допрос Чена в документ, ясное дело, пока не был включен), все думал про теорийку с чудесным корнем. И не было у Грача на душе покоя – то покажется ему это все полною чепухой, то – перспективнейшей версией, с возможностями самыми соблазнительными. Для него самого, разумеется.
Спустя некоторое время (Грач уже переписал документ начисто и даже успел отнести секретарю, для регистрации) вошел дежурный и доложил, что явился некий извозчик, которого, по его словам, вызывали.
– Пускай заходит.
Вошел малый, одетый даже с некой возчицкой претензией, в кожаном картузе, который он теперь держал в кулаке.
– Чего тебе?
– Так городовой сказывал, будто в сыскном меня спрашивают…
– А ты кто?
– Извозчик, два-два-седьмой…
– А, ванька! Вспомнил тебя.
– Не ванька, – обидчиво сказал малый. – Не лихач, конечно, но и не ванька.
– А кто же?
– Из живейных будем.
– Вот как? Ну да мне дела нет до вашей классификации. Сказывай: куда ты того седока отвез?
– Какого?
– Да того, с которым через привокзальную площадь катил. Утром. Припоминаешь?
Малый наморщил лоб, переложил картуз из руки в руку: