За колючкой – тайга

Часть III

Глава 1

Прошел сентябрь, миновал октябрь. В лихорадочном бреду и выматывающей силы и нервы работе медленно прополз ноябрь. Жители шестого барака, понимающие, за что такая спешка, вгрызались в тайгу Красноярского края и стонали от бессилия.

Не было ни одного, кто винил Литуновского. Напротив, с ним жизнь казалась не таким уж дерьмом и повышалась в цене. Он построил в зоне баню для людей, вселил во всех уверенность в том, что свобода – она рядом. Просто никто, кроме него, еще не протягивал к ней руку.

Вдруг заболел и умер Фортуна. Отправленный на кухню, он съел предложенный шнырем Покером бутерброд с тушенкой и к вечеру покрылся потом. Утром его притащили в лазарет, лейтенант сделал ему две инъекции, но тот все равно через три часа умер. И все, что оставалось лейтенанту, это написать на его худом, как радиатор отопления, теле надпись фукарцином: «08.12.03 г.». Фукарцин – это такая рубиновая гадость, которая исчезает с живой кожи лишь через несколько суток. При наличии мертвой кожи она может держаться вечно. Как надпись масляной краской на щите у самого ограждения: «До дома далеко, а до смерти – четыре шага».

Ровно столько успеет пройти зэк, бросившийся на проволоку, пока часовой передернет затвор, крикнет, сделает предупредительный выстрел и отработает на поражение. Впрочем, все знают, что до смерти гораздо ближе. Часовой сначала работает на поражение, а потом стреляет в воздух. Поди разбери, какой из этих хлопков предупредительный. А об устном предупреждении тут вообще глупо рассуждать. На вышках гуляет такой ветер… Предупреждай, не предупреждай…

А Фортуна зря сделал, что майору Кудашеву о водочной заначке Бедового рассказал, зря.

– Бойся!.. – больным голосом, срываясь на кашель, хрипел Зебра.

Ему тоже можно было не усердствовать. В декабре начались такие ветра с присвистами, что от этого крика зэку, принявшему на спину вековой кедр, легче не станет. Главное правило – смотри по сторонам. Дерево может упасть в любом направлении. Как это недавно произошло с Цыцой. Кедр подмял его, как куклу.

«Паралич обеспечен», – равнодушно гарантировал чуть поддатый медик. Он имел право. Лейтенант на «даче» – гарант всех неизлечимых болезней, начиная с гайморита и пневмонии и заканчивая переломом позвоночника. Простой пример: Нырок отчего-то перестал чувствовать ноги. Ходит, ходит, а потом возьмет и сядет, словно ему по голове киянкой стукнули. Лейтенант диву дался:

– Паралич, что ли?

– Не знаю, – плакал Нырок, вспоминая Фортуну и Цыцу. – Случилось что-то. Ноги то ходят, то не ходят.

– Паралич, – заверил лейтенант. – Безнадежный случай.

В конце декабря Нырка увезли в лазарет при «семерке», и в начале января до жителей шестого барака докатилась новость: Нырок полностью обездвижен, лежит, плачет, ходит под себя, обвиняет в своей беде смотрящего, но на вопросы оперов «семерки», в чем, собственно, обвинение, клянется, что это какая-то месть, но каким способом осуществлена, не знает. Опера пожимали плечами, не понимая, зачем Анатолию Банникову, «законнику», понадобилось мстить какому-то чмырю с «дачи». На «семерке» этого нытика и стукача уже давно опустили бы по всем правилам. Впрочем, теперь Нырка не достать. Хоть и похож по всем понятиям на бабу – плаксив, голос тонок, однако не встает. Нырок, в смысле, не встает. Вернее, ноги у него стоять не могут. А без этого, извините, толку от него мало.

Бедовый, получая известия о недуге Нырка, всякий раз удовлетворенно закуривал и откидывался на нары. Оставив Литуновского рядом с собой, через нары Колоды, Толян дал всем понять, кого в данной ситуации осуждает, а кого поддерживает. Дружеских отношений между ним и Летуном, как ожидалось, не завязалось, однако в бараке каждый понимал, что уважение вовсе не требует братаний. Разговоры между смотрящим и беглым зэком текли вялые, все больше по делу, и заканчивались, как правило, кровавым кашлем последнего. Причиной тому было «особое» внимание конвоя в условиях «строгого» режима колонии. В «особый» можно превратить любой режим, лишь бы это касалось не всех – бунт никому не нужен, – а одного избранного.

Раньше были сомнения, а теперь они испарились. Туберкулез Литуновский чувствовал, злополучные палочки Коха проникли в каждую клетку его тела, гуляли по венам, фонтанировали изо рта, а у лейтенанта в его «домашней» аптечке был аспирин, анальгин и парацетамол, помогающие при туберкулезе, как гипсовая шина при геморрое. К середине первого месяца наступившего 2004 года Литуновский без перерыва мог говорить не более полуминуты. Речь прерывалась кашлем и кровавой слизью из гортани. В лесу болезнь провоцировала изнеможение и фиолетовые фонари перед глазами. «Бойся!» – хрипел он, срываясь на бессловесный свист, и тут же заходился выворачивающим душу кашлем.

Открытая форма туберкулеза Бедового не пугала. Не страшила и Колоду. Палочки Коха их тела уже давно считали отчим домом. Беда состояла в том, что Литуновскому, останься он без помощи, жить оставалось не более месяца. Банников понимал это, и однажды заслал в «семерку» маляву о том, что в барак нужны лекарства. Те, кои пользует он, только в два раза больше. Братва с воли «подогрела», и уже через две недели Литуновский увидел перед собой яркие коробки.

– Это тебе на Рождество, – пробормотал Бедовый и, как ни в чем не бывало, лег рассматривать выученные назубок потолочные афоризмы.

– А потом – в долг, и – под нары?

– Дурак, – все, на что оказался способен Бедовый в непривычной для себя роли архангела.