— В чем? — еле слышно, одними губами, спросил объевшийся пловом единственный солдат полка.
— Оля, я признаюсь в том, что люблю вас. Говорю при всех. И хочу жениться…
— Вы с ума сошли, — скороговоркой произнесла она и выскочила из-за стола.
Командир проводил ее веселым взглядом, поднял стакан:
— За любовь мы и выпьем!
Фывапка, которой перевели содержание последней тирады, захлопала в ладоши.
Командир выпил, опустил стакан, бросил Штукину:
— Пройдусь по территории.
Он не стал догонять Ольгу, все, что надо было сказать сегодня, он уже сказал. Пусть подчиненные пошушукаются, попьют коньячку, а завтра он даст им за что-нибудь крупный нагоняй. Просто так, чтобы не думали, что у него слишком уж душа нараспашку. В конце концов признание было нужно ему и, возможно, Ольге. Все остальные должны благоговейно воспринять информацию, доведенную командиром. «Пусть Ольга, черт побери, прочувствует, что такое первая полковая дама… — подумал он. — Жаль, что не оценила его порыв. Может, подумала, что это оригинальничанье. Но разве такими вещами шутят?»
Еще утром Лаврентьеву и в голову бы не пришло то, что он сделал вечером. Спонтанное признание — это вспышка искренности человека. Правда, потом может прийти сожаление; человек — противоречивая скотина: особенно это свойственно мужчинам. «В такой ситуации я, наверное, похож на фюрера, который учудил жениться перед тем, как отправиться на тот свет» — пришла аналогия.
…На следующий день после дежурства Ольга закрылась в своей комнатушке в штабе. Отдых она ненавидела еще больше, чем дежурство: все теряло свой смысл, казалось временным, непостоянным, никому не нужным. Все жили в мире ожиданий, как на вокзале, где у каждого свой поезд — судьба, которая вывезет каждого в свою сторону и в назначенный час. Офицеры ждали замены, чтобы уехать и никогда больше не возвращаться «в эту дыру». Мятущийся Лаврентьев, кажется, постепенно сходит с ума, но сходит вполне рационально. Он мечтает заменить всех ветеранов и сохранить какое-то подобие полка. «Сидим на пороховой бочке, улыбаемся, на что-то надеемся… Женька просто спивается. Алкоголик! Здесь все алкоголики. И почему-то именно они объясняются мне в любви. Другие не объясняются. Если им что-то и надо, то гораздо более приземленное, например одна ночь с экстазом. Как все мерзко!.. Правда, никто не осмеливается. Боятся… Я командирская шлюха, которая ни разу с ним не спала. И поэтому все равно шлюха».
Ольга подошла к зеркалу, откинула назад соломенную копну волос, оглядела себя, выгнув грудь, провела руками по талии, бедрам, потом сбросила рубашку, оставшись в одних трусиках, повернулась спиной, скосив взгляд, заглянула в зеркало: и сзади была хороша и стройна. «Только никому не нужна в этом логове!» Она вспомнила, как Лаврентьев разговаривал по телефону с сыном, как неожиданно изменился его голос, как увлажнились глаза, он подпер щеку рукой, чтобы никто не заметил его слабости. «Не нужна я ему, вернется к своей. Там все будет по-другому, где совсем иной мир. И то, что здесь кажется искренним и чистым, за тридевять земель отсюда просто не может существовать. Другие мысли, чувства, ценности. Все забудется. И пьяный его кураж… Как он мог такое сказать? Весь полк смотрит на меня, ухмыляясь. А ему, алкоголику, нипочем. Недаром говорят, что у пьяниц сначала атрофируется совесть, а потом печень…»
Тут Ольга вспомнила, что собиралась на свидание с Костей. «Вот единственный человек, который меня искренне любит, — растроганно подумала она. — А ведь он ждет и даже ни словом не намекнул… Поздоровался, посмотрел на меня грустно и промолчал». Ольга сняла трубку и попросила сменщицу, жену прапорщика, соединить ее с санчастью. Катерина усмехнулась, полюбопытствовала:
— Хочешь пилюльку на ночь выписать?
— Спрошу, есть ли таблетка от головы, — ответила Ольга, зная, что та все равно подслушает разговор.
Кашлянув в сторону, она тихо произнесла:
— Костя, это я… Принеси таблетку от головной боли. Если тебе не трудно.
— Не трудно, — поспешно ответил он. — Ты откуда звонишь?
— Я у себя.
— Бегу…