Вместо ответа Юра протянул ей руку, помог встать. Они вышли в коридор: повсюду метались языки пламени.
— Беги вниз! — крикнул он, а сам побежал проверять палаты.
На третьем этаже их было всего три. Все они оказались пустыми. На втором этаже стояла непроницаемая пелена дыма: здесь горело уже давно. Схватив подвернувшийся табурет, Юра стал крушить окна, слыша, как радостно реагируют внизу больные. В едком тумане он обнаружил трех надсадно кашляющих стариков, схватил их за шивороты, вытолкал к лестнице, потом высунул голову в окно, чтобы набрать свежего воздуха. Но дым валил со всех сторон, и Юрка понял, что сейчас потеряет сознание и никто его не спасет. «Подыхаю», — понял он, теряя сознание, усилием воли добрался до лестницы и рухнул, покатившись вниз. Из задымленного вестибюля его вытащил Автандил, положив на плечо, как скатанный ковер. На свежем воздухе Юрка тут же очухался, откашлялся, вытер слезящиеся глаза… Больные неистовствовали, восторженно кричали, хохотали, показывая растопыренными пальцами на пожарище, но большинство трагически переживали случившееся. Кто-то истошно кричал:
— Крякишну забыли!
— Что за Крякишна? — спросил Юрка.
— Из двадцать пятой палаты, — ответила тихая больная по имени Анна. — Она обезножела.
Юра обнаружил ее под кроватью — или свалилась, или пряталась от огня. Он вытащил ее, легкую, как макаронину, на руках понес к выходу. Он уже ничего не видел, только ощущал свои последние, какие-то ватные шаги. Глаза не видели, в голове молотили пудовые колокола, грудь раздирало, и, кажется, кто-то тыкался в спину… Очухался он на траве.
Дом догорал.
Юре сказали, что видели, как Маша выбегала из здания. Грязные, перекошенные, еле узнаваемые лица утверждали, что она опять забегала туда — и вроде вновь возвращалась. Он бродил по черному полу, еле волоча ноги, голова раскалывалась, не хотелось думать о том, что будет через час, через пять часов, когда встанет вопрос о кормежке, через двенадцать, когда эту нервную, аморфную, безучастную, дикую ораву надо будет укладывать спать. Он слонялся из угла в угол, заглядывал в палаты и пока смутно осознавал трагизм случившегося. Вдруг его затуманенный взгляд наткнулся на что-то ужасное. В последней палате второго этажа, под кроватью, на которой осталась обгоревшая труха, он заметил некое подобие полусожженной кучи мусора. И тут же понял: это обгоревший труп! Черная голова — головешка, скрюченная фигура, руки… Страшнее он ничего не видел. Юрка закричал, опрометью бросился вниз.
— Где Маша? Где Маша? — повторял он лихорадочно, не веря, что эта безобразная кукла может быть… Он вздрагивал всем телом, расталкивал полуживые бесчувственные тени. Всхлипывая и повторяя одно и то же, он несколько раз обошел вокруг здания, но Маши не было, и никто не мог сказать, где она.
Тогда он решил посчитать людей, чтобы выяснить, все ли на месте. Однако больные никак не могли понять, что от них требовалось. Появились инициативные помощники, которые перетаскивали вяло соображающих с места на место. В результате Юра мог довольствоваться лишь картиной бессмысленного брожения среди возгласов и ругани…
— Какая сволочь подожгла больницу?
— Разве ты не знаешь? — округлил печальные глаза Сыромяткин.
— Пиросмани поджег, — пробурчал вымазанный в саже Карим.
— Где этот гад, я убью его! — затрясся в бесполезном гневе Юра.
Хамро решил, что пора приготовить коронное блюдо каждого азиатского человека — плов. И да простит ему Аллах, что сделает он его из свинины. В конце концов на войне не выбирают. Он пошел на базар; торговали не более десятка человек. Он выменял на старую солдатскую шапку пакетики с кинзой, зирой, красным перцем двух сортов — жгучим и сладким, барбарисом, еще одному ему известными приправами, прихватил пару головок чеснока. Морковка, рис на полковом складе еще оставались, и, пока это все не исчезло, он сделает такой плов, какой эти русские офицеры ни разу в жизни не ели, хоть и живут тут по десятку лет.
К священнодействию он приступил после четырех дня — чтобы уставшие за день люди смогли, не торопясь, за разговорами, оценить качество блюда и его, Хамро, кулинарное мастерство. Тревога, нервный азарт преобразили его, что сразу приметил Костя Разночинец, которого притянули за здание санчасти необычайные запахи.
— Кашеваришь? — спросил он, начальственно прищурившись.
Хамро не ответил.
Костя хмыкнул и ушел, поняв, что его подопечный «творит», а так как он и сам был творческой личностью, то не стал докучать расспросами.