Командир с сомнением оглядел больничную одежду Цуладзе.
— Нет, я больной.
— Молодец! Надо брать инициативу в свои руки. Что я могу предложить… В казармах выделим места для самых тяжелых. Там еще несколько семей беженцев живут. Потеснятся. А остальных могу расселить только в палатках. Насчет питания сложнее. Но с голоду умереть не дадим… А вот и наш врач идет. Синицын, принимай пополнение!
Костя прослышал, что полк наводнен умалишенными, и поспешил, зная, что чаша сия не минет его.
Командир сделал широкий жест рукой:
— Кормить продуктами из складов НЗ, с комдивом этот вопрос буду утрясать. А потом пусть городские власти разбираются сами: привыкли выезжать на военных. Только и делят должности, а городскими делами заниматься некому!
…Вечером Хамро покормил всех кашей с тушенкой НЗ, отчего больные сразу полюбили его. Проследив за трапезой, Костя ушел к себе — грустить и страдать. Он дал себе слово даже не подходить к Ольге, но уже через пятнадцать минут ему страстно захотелось, чтобы она вновь позвонила, ну как вчера…
После ужина, когда в окнах штаба зажглись огни и отблески их серебристо замерцали на листве тополей, Автандил решил собрать всех здравомыслящих. Он объявил, что пора ввести самоуправление. Но большинству это ничего не говорило, и Цуладзе пояснил: будем выбирать старшего, которого все должны будут слушаться.
— Кто же он? — спросил поэт Сыромяткин.
— Конечно, я! Разве ты сомневался, глупый стихоплет?
— Но позвольте, а как же демократия! — Сыромяткин вскочил, замер по стойке «смирно», будто заслышал государственный гимн.
— Демократия — это необходимость меньшинства для воли большинства. Вот сейчас ты увидишь, что за меня все проголосуют. Почему? Потому что у меня есть организаторские способности, ведь именно я вас сюда привел, вы все сожрали ужин и даже «спасибо» мне не сказали… Вот видите… — Автандил широким жестом обвел массы. Впрочем, сидели перед ним не более сорока человек из трех сотен больных. — А кроме того, у меня есть американские доллары, на которые я могу купить всем новые халаты. Вот они, видите? — Цуладзе достал пачку банкнот и потряс ими в воздухе, как колоколом. И шелест купюр прозвучал не менее волнующе, чем призывный набат. — Итак, кто из присутствующих против меня?.. Прекрасно, значит, ни одного. Значит, я директор! Спасибо за доверие! На этом позвольте закрыть…
— А главного врача забыли? — выкрикнул Сыромяткин.
— Давай главного врача! — раздались крики. — Только хорошего надо! И чтоб нас не лечил!
— И не очкарика!
— Все очкарики — преступники. И их надо расстрелять! — подвел итог спора Автандил.
— Давайте выберем Карима, — предложил Сыромяткин. — Только если он честно признается, что никогда не носил очки.
Карим встал, поклонился и, положив руку на грудь, произнес:
— Клянусь, что никогда в жизни не носил очков.
Карима выбрали единогласно. В своей короткой речи он пообещал, что никого не будет лечить, потому что душу нельзя насиловать, ибо это есть великий грех.