— Это ты все правильно излагаешь… А вот одна моя знакомая девушка, прежде чем нажать на курок, говорила: «!» Потому что она хотела попасть туда позже тех, с кем она мило перестреливалась.
— И где сейчас эта девушка? — спросил Юрка.
Сирега помрачнел.
— Ее убили. Она умерла на моих руках. Всю жизнь она была одинокой и никому не нужной.
— Вот видишь… И все-таки постарайся без стрельбы, — еще раз попросил Юра.
— Ты, я вижу, как баптист. У меня покойная бабка тоже была благоверная… — Сирега помолчал и добавил: — Ну ладно, постараюсь. Только ради тебя.
— И ради нее, — сказал Юрка и с уже неизлечимой болью вспомнил о Маше.
«Хороший парень, — подумал Сирега, — хоть и из породы хлюпиков. Смешной такой. Наверное, ему хорошо доставалось от пацанов в детстве…» И умудренный арестант Сирега вдруг попытался представить Юрку в их крытой. Вот кого бы замордовали в первую очередь. Хотя, может, как раз и наоборот. Есть на зонах такие люди из хилой породы, с невероятной просветленной душой. За решетку они попадают чаще волею случая, и неволя странным образом влияет на них, очищая, возвышая над окружающим зловонным тюремным болотом.
Юрка вдруг спросил:
— Сирега, а за что ты в тюрьме сидел?
Былой арестант убежденно ответил:
— Разбойник я! Дрался, хулиганил, по пьянке у гражданина мотоцикл отобрал, а когда вязали меня, у двух ментов почему-то челюсти хрустнули.
— А не жалко было их?
— Кого — ментов? Ну ты уморил! Чего их жалеть? Они мне потом три ребра с каждой стороны сломали и морду в арбуз превратили.
И Сирега, не очень-то откровенничающий о своем недавнем тюремном прошлом, стал вспоминать то, что уже торопливо спряталось в глубинке памяти и о чем никогда не стал бы откровенничать в камере. Видно, не случайно была их встреча, раз появилась тайная доверительность. Он рассказал о первой своей девчонке, с которой слюбились они в тесной комнатушке общаги. О том, как глубокой ночью глотал слезы после оглашения приговора — шесть лет тюрьмы.
Юрка слушал, но не кивал как болванчик, — есть такая разновидность вялых собеседников, которые продолжают кивать даже тогда, когда рассказчик умолкает. В Юркиных глазах плескалась грусть, он сидел — сиротствовал и тоже вспоминал свою единственную девушку. Грусть — она всегда со смыслом. До пугающего скрежета дверного замка, видно, было еще долго, и Сирега рассказал даже про то тягостное и постыдное, что случилось с ним в последние тюремные дни, как его опустили. Не хотелось говорить — само вышло. Юрка не посочувствовал и не скривился. Он не понимал премудрой зэковской морали и тюремных законов. Он сказал, что они сами себя унизили, ведь не могут нормальные люди из-за проигранных денег творить такое.
Потом Сирега рассказывал об освобождении тюрьмы Кара-Огаем. Тогда он получил автомат и стал самым счастливым человеком в мире, потому что все происходящее казалось фантастическим сном, бесконечным забойным приключением. Он окунулся в бездну странной войны, которую оценивал только как захватывающее и рисковое развлечение. Так все начиналось. А затем в его судьбу ворвалась ненормальная девчонка-прибалтка. Юрка, округлив глаза, слушал, как они искушались вражеской кровью на безумной и нелепой «операции». И вот настал час искупления: она умерла, а бедный Сирега, перепачканный ее кровью, запоздало понял, что потерял человека, который нуждался в его опоре.
И уж совсем понесло Сирегу. Он потребовал от Юрки страшную клятву молчания, и тот немедленно поклялся, ему это было проще простого, потому что никогда он не испытывал желания наблюдать за корчами преданного им человека. После этого торжественного обещания Сирега засмолил очередную сигарету, грубо нарушив элементарные правила конспирации, и стал рассказывать о бедной женщине Люсе с мужниной фамилией Шрамм, которая хотела красивой жизни и в результате угодила в наложницы. О ее страданиях Сирега не распространялся: сама виновата. Зато в деталях расписывал бурный и страстный роман с беглянкой, о встречах на алкоголичкиной квартире, о том, как завербовала его душу сладкогрудая Люси. И, вновь истребовав еще более страшную клятву, Сирега в красках поведал о дьявольском плане взбунтовавшейся наложницы: сжечь дом, а вместо него подбросить обугленный труп из психбольницы. Не забыл даже рассказать про Люськины колечки, которые она ухитрилась напялить на обгоревшие культяпки пальцев несчастной…
Уже смеркалось, и Сирега не сразу заметил, как мертвенно побледнел Юрка. И когда он вдруг завыл глухо и страшно, Сиреге показалось, что у юного санитара поехала крыша. Он даже не почувствовал боли, когда Юрка по-бабьи, открытым кулаком ударил его по голове.
— Подонки вы все, подонки!.. Все до одного! — в исступлении бросал он горькие обжигающие слова.