– Да.
– Что именно?
– Не знаю.
– Ну, «не знаю»! – сказал Вольский и развел руками, давая понять, что он таких ответов не признает. – Причина всегда есть. Какой-то внешний раздражитель…
– Не совсем внешний…
Козлов провел по лицу ладонью, будто снимал паутину.
– Все из рук валится, и желания работать никакого.
– Ты болен?
– Нет. Здоровье в порядке – спасибо зарядке, – невесело усмехнулся Козлов.
– Значит, хандра?
– Значит, хандра, – охотно подтвердил Козлов.
– Вот что, милый мой. Придется об этом забыть. А лучшее лекарство – что?
– Что?
– Работа.
«Старый идиот, – подумал с неожиданным для самого себя ожесточением Козлов. – Ну что он говорит? Почему не хочет понять, что мне плохо?» Он понял, что напрасно стал плакаться в жилетку этому противному гному, и от этой мысли вконец озлобился.
– Работа тебя спасет, – сказал Вольский гнусавым голосом. – За тобой, значит, должок, еще с прошлого раза – по выборке слов. И, кроме этого, подготовишь к нашей следующей встрече…
Профессор оборвал фразу, потому что Козлов неожиданно поднялся со стула, на котором сидел, и медленно закружился по комнате, при этом он кистями рук делал в воздухе движения, какие обычно делают дети, изображая танец. По лицу Козлова блуждала улыбка, чем-то неуловимо отличающаяся от обычной улыбки нормального человека. Козлов сделал круг по комнате и остановился как раз напротив кресла, в котором сидел совершенно растерявшийся профессор.
– Я буду плясать и петь, Дмитрий Николаевич, делать все, что мне хочется – хочется, понимаете? – но не буду заниматься тем, к чему у меня не лежит душа.
У Вольского подрагивала нижняя губа. Он не понимал, что происходит.
– К черту все! – сказал Козлов мстительно. – Прощайте, Дмитрий Николаевич!