– Понятно… Мальки врассыпуху. Нет, не возьму, – качнул головой тот. – Ненадежные, не потащишь их с собой: и сами сгинут, и тебя за собой потянут. «Грача» подрезать – это они могут, но не более того. А серьезный путь на голом понте не пройдешь. Там более, – чуть возвысил он голос, – по их следу наверняка уже пустили вохровских овчарок, которые на арестантское мясо очень чутки.
– Лед, – повернулся к нему напарник, – все равно документы сгорели… давно хотел у тебя спросить: а сколько тебе лет? Я про тебя слышал, когда еще срок не получил, а сейчас вроде как сам уже в авторитете, и вот ты – живой и довольно молодой. По роже сейчас и не срисуешь. Сколько?
– А сам во сколько оценишь? – напряженно спросил собеседник и посмотрел назад. Чисто.
– Ну… Лет сорок примерно, как мне? Хотя выглядишь, наверно, помоложе. Ну, что? Угадал?
– Близко… Одиннадцатью годами маху дал.
– Что? Неужели тебе пятьдесят один?! Никогда бы не подумал!
– А в нашем с тобой положении только думать и думать. Мне – двадцать девять.
– Эх!.. – только и сказал тот.
По мере того, как шел этот милый разговор, они достигли хвоста эшелона и, обогнув его, свернули с путей и сошли с насыпи. Это был не последний путь под откос в жизни человека по имени Лед.
2.
Новенького, следует признать, встретили не особенно дружелюбно. В нем мгновенно распознали того, кого блатные, отдельной кучкой расположившиеся в углу камеры, называют «фаршированным оленем». Гнилая интеллигенция, короче. Говно нации, как метко подметил вождь. Да, собственно, этот новенький и выглядел так, что на место в обход параши как-то и не метил. Длинный, потертый, к тому же в очках, за которыми подслеповато поблескивали небольшие глазки. В руке он держал довольно тощий мешок с вещами.
– Че за фраер? – пробурчал толстый Сава. Несмотря на молодость, он был в относительном авторитете за лихость, «правильную постанову по жизни» и буровую наглость. – «Фраера вы, фраера, по-другому – черти…» Че-то он какой-то дохлый… А то сейчас лапти двинет, и будут капать на мозг, что…
– Какой там у тебя мозг? – перебили его. – Иди-ка сюда, – кивнули новенькому.
Низкий глинобитный барак был забит народом под завязку. Это, с позволения сказать, помещение хоть и было рассчитано на сорок человек, но сейчас вмещало все семьдесят. Блатные «иваны» сидели отдельно, в стороне, как и положено; осужденные по богатейшей 58-й статье, к числу которых наверняка принадлежал и новенький, тоже быстро оглядели впущенного в барак. Кто-то с долей сочувствия сказал: «Сейчас и выпотрошат».
– Ну-ка, иди сюда, мужичок, – сказал Сава. Блатные подобрались в бараке все больше молодые, дерзкие, даже не по кражам, а – кто по беспределу и мокрому, кто по бандитизму в составе группы. В четвертый барак запускали тех из политических, кто нуждался в срочном очищении от грехов. Именно так – душеспасительно – выражался замначальника пересылки, замечательный капитан Омельченко. Интересно, не было ли за плечами у товарища Омельченко духовного образования, как у Сталина и Дзержинского?..
– Закурить не найдется?
– Гы… У него ж, валенка, наверняка всю рассыпуху на шмоне дернули.
– Да это верняк, что дернули… То есть посмолить – не будет. А вот за такие вещи можно и наказать, – сказал Сава, который выступал в роли распорядителя, пока молчал пахан – маленький угрястый мужичонка по прозвищу Упор, из старых вологодских воров, которого некоторые недовольные переделали в Упыря. – Мордвин, пошмонай его поплотнее. В «сидоре» глянь. По какой статье?
Это относилось уже к новенькому. Тот что-то негромко отвечал, но его голос потонул в нестройном гомоне «иванов». Впрочем, статья и даже срок у нового были написаны на лбу едва ли не в буквальном смысле. Сережа-мордвин, расторопный молодой босяк лет, наверное, пятнадцати, худой и длинный, подскочил к нему и в два счета прощупал, чем тот дышит. В руках у Сережи-мордвина появилась записная книжка с тисненым переплетом и – о чудо! – карманные часы, непонятно каким образом оставленные при обыске.
– О! «Соловья» подстрелил! Ходят, – с гордость выговорил Сережа. – Я б даже сказал: лётают!