– Положите его поближе к параше, что ли, – кивнул новый заправила, снимая разорванную рубашку и не торопясь надевать предложенную взамен. Блатные внимательно рассматривали его татуировки, но предпочитали держать язык за зубами.
Все произошло так быстро и неожиданно, что добрая половина присутствующих в бараке просто не поняла и не увидела, что именно произошло. И только когда каждый желающий мог лицезреть потерявшего сознание Упора, лежавшего у «прасковьи» с перекошенной и распухшей челюстью и окровавленной рожей, совершенно деформировавшейся от страшного удара Льда, тогда поняли, что в четвертом бараке что-то серьезно поменялось.
Лед не был склонен к словоизлияниям: он скромно перекусил и улегся спать на козырных нарах у окна, которые до него занимал Упор. О том, какие жизненные обстоятельства привели его в казахстанскую пересылку, он предпочел пока что умолчать. И до того времени, как он проснется, никто не рисковал прибегать к резким телодвижениям, и резон был: кто знает, какой порядок установит Лед на время своего нахождения в бараке? В некотором смысле повезло и Борису Леонидовичу: ему нашлось местечко на нарах, отданное в пользу «политических» после того, как двое шнырей, которых приголубил Лед, так и не смогли встать с пола. Место Вишневецкий делил с худеньким, даже очень худеньким инженером из Саратова, и это обстоятельство следовало признать еще одной удачей Бориса Леонидовича.
Бывший учитель истории еще не знал, в какую историю – просим прощения за тавтологию – попадет после пробуждения Льда.
3
Как выяснилось, Илья Каледин, уже в местах не столь отдаленных получивший прозвище Лед (превосходно соотносящееся с его недавней фамилией – Холодный), попал в казахстанскую пересылку за особые заслуги перед любимой Советской страной. Он сбежал из лагеря. Обстоятельства этого дела покрыты мраком. Мрак, конечно, разгонит следствие, но когда это еще будет?..
Лед проснулся в превосходном настроении, чего нельзя сказать о большинстве присутствующих в камере. Илья с улыбкой сказал:
– Надо же! Никто и не пытался меня зарезать. А ведь этот так просто – чик, и горло наружу.
Примерно с такой же улыбкой он снес Упору пол-лица. Тот, конечно, уже очнулся и отполз к стене, но говорить не мог, а напоминать о себе попросту не рисковал. Собственно, сразу же после слов Льда дверь барака открылась, и вошел начальник пересылки майор Титов. За ним семенил Омельченко. Титов, краснолицый, густобровый, зверообразный, на ходу не стеснялся в выражениях. На валяющихся на полу заключенных он не обратил никакого внимания, потому что пришел вовсе не к ним.
– А-а, Каледин!!! – ощерившись, выговорил он, встав передо Льдом. – Ну ты, Каледин, совсем оборзел?! Куда ты на этот раз собрался-то, а?
– А я еще размышлял, гражданин начальник, – спокойно ответил тот. – У меня были варианты: либо в Китай, либо через Каспий и там дальше через Иран, кланяться тамошнему шахиншаху с тем, чтобы он меня дальше пропустил – в Константинополь, что ли. Подробности моих планов уже позвольте оставить при себе. Хотя бы – до протокола. А вас что, повысили? Помнится, в Красноярске вы бегали в простых вертухаях, а тут, гляди ж ты, резко пошли в гору. Партия дает ход лучшим кадрам, это понятно!
Титов и не подумал обидеться. Казалось, он даже начал остывать. Болезненная багровость начала сходить с его лица, когда он наконец повернулся к подпрыгивающему Омельченко и сказал:
– Видал, капитан, каков наглец? А ты его в общую хату задвинул. Он тут, наверно, всех уже выстроил, а кого-то… Ба-а-а! Осужденный Шлыков лежит у выгребной ямы – это очень мило. Говорил я тебе, Омельченко, что пора бы перестать работать с этим дуболомом, не умеет он тонко работать, калечит людишек… тьфу, тля лагерная!
Такое явное признание связи Упора с администрацией пересылки не сулило тому ничего хорошего – в придачу к тому, что он и так теперь навеки покинул элитную касту блатных и примкнул к тюремным низам. После информации, нарочито оглашенной начальником Титовым, его жизненные перспективы стремительно западали за плинтус.
– Вообще, конечно, капитан Омельченко, ты редкий болван. Немедленно переведи Каледина в одиночную камеру. Скоро прибудет следственная группа. Кроме того, следует организовать поиск сообщников Каледина, которые наверняка могут бродить где-то в здешних краях, коль скоро тут был поймал их главарь.
– Вы – мыслитель, товарищ майор, – доверительно сообщил ему Лед.
– Поговори у меня…
Борис Леонидович Вишневецкий только тут понял, с кем именно в очередной раз столкнула его судьба. И он мог только поразиться упрямству этой милой дамы, своенравной фортуны, которая с упорством, достойным лучшего применения, раз за разом сталкивала их с Ильей Калединым. Разом вспомнилась их встреча шестнадцатилетней давности, скрипучие полы школы-интерната, первый урок и скверная, очень скверная история… куда хуже и грязнее, чем убийство Цезаря, если отбросить масштаб. Борис Леонидович зашевелился на своих тесных нарах, толкнул в бок соседа, чтобы тот посторонился, пропустив его от стены, и затесался в группу зэков несколько более энергично, чем мог себе позволить очкастый интеллигент, попавший в ГУЛАГ по 58-й статье…. Классика жанра. Он ссутулился, уперся в чью-то широкую спину, получил под дых и в бок разом, но все-таки протолкнулся к начальнику пересылки и его занимательному собеседнику, выловленному из бегов, протолкнулся в тот самый момент, когда майор войск НКВД СССР Титов проговорил:
– Я давно думал, Каледин, что тебя следует расстрелять как отпетого уголовника. Тем более что первый срок ты получил очень жирно – разом за двойное убийство. Насколько я помню, прицепом пустили еще несколько дел с кражами и грабежом, но там, вполне могу допустить, тебя, беднягу, незаслуженно оклеветали… Когда ты первый раз сбежал, странно, что тебя и тогда не помазали «зеленкой». Просто накинули сверху еще пять – и хвали доброту Советской власти! Но ты не понял, какое послабление тебе сделали, и снова умудрился сбежать. Как только выдрался-то?.. Но сейчас все воздастся по заслугам. Тебе и твоим сообщникам.
– Приятно сознавать, что в советской пенитенциарной системе работают такие проницательные люди, – сказал Лед. На этот раз, правда, на его лице не было и тени улыбки.