Изверги

— Так-с дедуля, что я тебе могу сказать? А сказать, мля, я тебе буду только то, понимашь? что на первый взгляд, мля… ты вроде как подходишь… понимашь? подходишь!.. А как у тебя, дедуля, с артистными-то делами? Мне очень любопытошно так это сказать, мля, смогёшь ли ты. Понимашь? дедуля, полностью оправдать-то наши возможности, понимашь? Деньги-то отсмаркивать обеща… гм… башляем-то пригожие, понимашь? а конгриндиент-то не всегда благонадёжным, мля, получатся… А ваще не парься, дедуля… Мы помагём, мля!

Молодого человека — мужчину лет двадцати двух — звали по официальным бумагам Николаем, а неофициально его «коллеги» почему-то величали «Шустриком». Он был невысокого роста, спортивного телосложения, говорят: самбист… каратист… и ещё там с цирком вроде бы каким-то боком что-то связанное. А Шустриком его видимо прозвали, прежде всего, за его весьма подвижный образ поведения. Он какой-то был, как на шарнирах был со всеми своими порой непредсказуемыми телодвижениями. Коля казалось во всех своих немногим кривляньях совершенно не тратил энергии. Хотя их было много и многие из них, бесспорно, казались лишними; все его движения, какими бы сложными они не были, давались ему с необычайной лёгкостью. А движения тела у него, вероятно, были таковыми: то ли от своих каких-то там чисто природных как бы врождённых может быть данных, а то ли от многолетних тренировок. В связи, с которыми они просто стали своего рода привычкой. По характеру-норову собственной натуры и именно поведению своему среди своих сверстников хоть он и слыл вроде как иной раз весельчаком, но на самом же деле по сути своего естества (при всей своей алчности) это была, может быть несколько своеобразная пусть хоть и во многом обыкновенная или уж даже совсем ординарная, но всё-таки вполне рядовая фигура. В нём до удивления сочетались, как положительные, так и саркастически отрицательные качества, а это значит, что он до личностных проблем был жутко противоречивым человеком.

Часто он и сам не знал, как он может поступить в тот или иной критический момент. Гораздо чаще Шустрик был: хоть и исполнял роль мелкой шестёрки человеком нескромно себялюбивым и, кроме того так противоречиво этому своему свойству всё-таки невероятно к тому же ещё и трусливым. Видимо в первую очередь эта трусливость-то и не позволяла, поскольку постольку ему «положительно» как-то определённо выделиться из толпы и оказаться в числе лидеров. Или может просто слишком «зелен» ещё пока был? Но, так или иначе, на данный момент, когда ему позвонила Надька, с которой Николай учился ещё в школе в параллельных классах, он принимал ванну. К сведению будет сказано: ещё там — в школьной кутерьме — у них в своё время возникало что-то такое типа любви. Ну а теперь у них на это была просто заблаговременная некая договорённость, в твёрдой валюте подкреплённая материальным интересом. Поэтому теперь он — уже через час — был у неё, быстро преодолев расстояние с одного края города до другого. (Он всегда всё делал быстро.) Особенно сейчас на своём-то хоть и слегка подержанном, но всё-таки отличном «БМВ».

— Ты понимашь? — дедуля, в чём заключатся твоя работёнка. А заключатся — понимашь? — она в том наперёд всего: то есть в твоих артистных данных, мля. Смотри! Понимашь? Сначала ты, выкопашь, где тебе скажут ямочку и очень даже глыбоку… Понимашь? Ну да ладнось! Это не проблема. Я думаю: струмент есть, ручонки у тебя тоже на месте… Понимашь? — тут он ещё раз мельком глянул на него как бы лишний раз, убеждаясь в этом, — Ну вот потом понимашь? Когда выкопашь и опять — когда тебе скажут, понимашь? Залезешь в неё, и мы тебя чуть-чуть прикопаем, мля. Причём так, понимашь? чтобы головёнка с мордочкой — наверху остались. Понимашь? Тока они чтобы из земли торчали. Мля! Понял, дедуля? Понимашь. Об чём — это я ваще речь-то толкаю.

— Понял, это стал быть как в кино «Белое солнце пустыни» — там ещё Саид был в песок закопан… Так? Тока на хрена?!

— Во-во, в точку, клёвый фильмец. Понимашь, прям как обучающное пособие, мля… хе-хе… Слушай сюда! Мы, понимашь? там немного подкрасим тебя, кровью чуть-чуть обрызгаем, чтобы по-правдашнему выглядело. Понимашь? Потом — слушай сюда! Приведут одного «пингвина» — понимашь? — который на тебя любоваться станет, а ты! — понимашь? В свою очередь вот тут-то… Понимашь? Самое главное-то и начинается! Тут, ты должен будешь изображать человека, но не себя конечно! Понимашь? А с понтом ты богатый… хоть чуть-чуть напос… гм… побудешь в жизни богачом! Понимашь? С тебя типа чего-то требуют, а ты типа ни в какую… ничего типа не хочешь отдавать и — всё! Понимашь? Главное, чтобы эмоций — нервов! — побольше. Понял, дедуля?!

— Да, конечно, понял. Что тут не понимать-то… преступники вы все тут, стало быть!

— Ну, понимашь, дедушка? Это уже, мля, не твоя проблемка. Твоё дело маленькое: отвизжать… оторать… Понимашь? И денежку получить… если конечно… А дальше? Всё! Вася — я снеслася… Понимашь?

— А зачем закапывать-то? Вон к дереву привязали бы, да и инсценируй, сколько влезет… А закапывать-то зачем?

— Ну, дедуля, и бестолковый же ты! Понимашь? Как ты не понимаешь что это всё для куражу — просто так надо, мля. Чтобы чел сильно спугнулся… обкакался… и долг сразу же отдал! Понимашь? Вот тупой же ты чувак… попадаются же такие… Тебе что — денег не нужно? — уматывай тады… — заключил он, а сам смотрит уже с некоторой опаской всё же типа: как бы и в самом деле не отказался, сволочь!

— Да! Пожалуй, не справлюсь я, уж чересчур вы тут усложнили всё. А я совсем не актёр; обделаетесь вы только со мной…

И Геннадий Николаевич тут и вправду вроде как начал собираться уходить, он повернулся и уже было уверенно даже шагнул, но не тут-то было. Шустрик и в самом деле вполне соответствовал своему погонялу. У него в тот момент только глазки как-то шустренько вдруг забегали как-то: туда-сюда, быстро-быстро… Потом он вроде чуть так крутанулся и… всё! — дальше Геннадий Николаевич ничего уже и не помнит… Он очнулся теперь только запертым в сарае. Но даже руки не были связаны, да и это совершенно ни к чему потому как сарай был прочный — бревенчатый — ворота у него вообще по ходу дубовые. Топчан — и то спасибо — да табуретка, на которой стояла всё та же бутылка водки, добротная закуска и стакан. Была бы другая ситуация непременно бы Геннадий Николаевич воспользовался бы таким приятным гостеприимством, но только не сейчас.

Сейчас у него в голове чётко отпечатались все давешние слова этого молодчика. А больше всего запомнились всё-таки его глазки: такие подленькие, свинячьи маленькие, вездесуще шустренькие! И Геннадий Николаевич теперь только пытался чего-то сообразить, как бы уяснить чего-то себе. Он правильно разгадал обстановку. Да и надо быть просто совсем слепым чтобы не увидеть как этот пацан (кстати, при всей своей ушлости — отвратительный актёр!) чуть ли вот-вот и сам бы проболтался, что ясное дело — их конечная цель это умертвить его, но как?! — он пока этого ещё не знал. Да и какая тут собственно разница! здесь в таком-то его положении. Да и хватит дурака валять! Они же — даже несвязанного его — легохонько могут умертвить тысячью способами.

Ясно теперь одно — он в плену — даже собственно не в плену, а в «камере смертника!». Его определённо ждёт смерть и эти люди (или нелюди!) ни перед чем не остановятся. И это бесспорный факт! не требующий безотносительно никаких, абсолютно никаких доказательств — он покойник! Геннадий Николаевич не знал и даже предположить теперь не мог: сколько сейчас времени, какое время хотя бы суток — долго ли он был в отключке. Часов у него не было, в сарае совершенно отсутствовали: окна и даже какие-нибудь щели или хотя бы любые мельчайшие щёлки. Ничего похожего! Хорошо хоть свет ещё есть. И всё-таки водка — и он опять на неё тоскливо посмотрел.

На душе у Геннадия Николаевича было сейчас… Впрочем, мне тут даже и описывать-то его внутренние переживания я думаю совсем не к чему и так всё ясно. И он всё-таки настоятельно для себя теперь решил: «а что в конце концов-то между прочим пьяным и умирать-то будет легче, наверное, легче, а умирать так или иначе всё равно видимо придётся. Знать Богу так угодно». И он обречённо смахнул рукой. А затем без лишних осторожностей, теперь уже решительно заграбастав пятернёй бутылку сорвал с неё винтовую пробку и сразу же, даже с запоздалой какой-то нелепой жадностью, налил себе целый стакан, по самый рубчик. Сразу видно, что хоть в этом-то они (эти подонки!) поступают не совсем по-свински с некоторым очевидно своим каким-то суеверным бандитским милосердием. Любому бедняге, а тем более перед смертью-то всё-таки весьма может оказаться уместным некий сервис: напоследок хорошенько выпить и так же — обязательно покушать. На сытый желудок любому некогда испытавшему определённое время гнетущей муки голода, наверное, всё-таки действительно и умирать-то должно, быть легче. Хотя, что он мелет — умирать в любом состоянии — хреново!

Тут он зажмурился и памятью убежал из этого сарая. Теперь он уже был там, на воле — со своею второю женой… Та была значительно моложе его — на целых пятнадцать лет и это действительно немаленькая разница в возрасте. Хотя, что такое возраст — это же состояние души, а душой он даже сейчас почему-то себя чувствует очень молодым. Как будто ему всего лишь тринадцать лет — не больше! Отрок, да и только! Как говорится: только жить начинает. Может поэтому даже ему порой бывает как-то уж слишком всё-таки так тяжело общаться с людьми особенно с взрослыми. Если это и так, то всё равно объяснить он своего такого ощущения ну никак не может — загадка смешная тут вытанцовывается, прям-таки какая-то!

Он тогда только диссертацию защитил, только-только можно сказать профессором стал. Только как говориться: наконец человеком себя почувствовал. А он всю жизнь можно сказать об этом будто бы даже подсознательно, что ли мечтал с самого юного детства, не распространяясь лишнего об этом ни перед кем. И даже как-то своё вообще всякое произвольное благополучие он как бы с этим невольно связывал. И вот тут-то она ему как по небесному заказу и повстречалась: лёгкая, какая-то мимолётная, какая-то неземная что ли. Что-то в ней было такое, от чего хотелось почему-то всегда как-то быть у неё на виду. Вспомнил сейчас он её — тогда идущей ему на встречу, нет, даже несколько скорее летящей походкой приближающейся к нему — они ещё тогда и не знали вовсе друг друга. А она шла-плыла-летела: во что-то своё мыслями погружённая и радостно улыбалась — наивно и чисто — как замечательный такой ребёнок. Он впервые за много-много лет был влюблён, влюблён даже как-то по-новому и ему в то время показалось, что до этого самого случая он никогда никого — вот так вот! — по-настоящему и не любил. Даже Лизаньку с Андрюшей… Но сейчас это было уже прошлым и ему даже как-то совестно теперь перед памятью умерших — родных и дорогих его сердцу людей…

Единственно сейчас и он это прекрасно понимает, что Наташа никогда его не любила, да и не могла хотя бы в какой-то мере к тому же вовсе полюбить. По простой и основной черте своего характера, природе своей. В чём собственно и не была даже сколько-нибудь виновата. Поскольку любой человек, будучи в своё время единственным ребёнком в семье — всегда — независимо от правил и методов воспитания (кроме, пожалуй, явного издевательства над ним; но это уже другая история) обязательно на всю оставшуюся жизнь будет хоть немножко — хоть самую малость: чуть-чуть! — но обязательно эгоистом.

Наташа оказалась ни то чтобы не исключением. Она оказалась несомненно абсолютным воплощением того эгоизма который только могла бы в себя впитать с молоком матери прелестная девочка. И родители-то у неё были на редкость — добрые и отзывчивые. Как могло такое случиться? Хочется прямо подчас задать тому, кто свыше такой вопрос: почему Наташенька стала такой страшной эгоисткой?! Самое главное, что этим людям бесполезно чего-нибудь объяснять, говорить, доказывать. Просто выходит так, что за всё время своего произрастания они настолько с малых лет привыкают к тому, что всё в семье (а значит порой и в мире) существует исключительно только ради них, что привыкать к обратному, а уж тем более прийти к разумному добродетельному выводу: либо у них не остаётся времени, либо вообще уже не получается. Только живя в семье, где много детей — очень редко может такое произойти, что вырастишь эгоистом. Так что родители, не утруждающие себя многодетством, по меньшей мере, обрекают заранее своё любимое чадо к психологическому уродству, а в таком случае и к несчастью.

Да! Наташа всегда — каждый Божий день — совершенно была несчастна. Это проявилось для Геннадия Николаевича гораздо позже. Всего — чего она хотела, конечно же, уже после того как они поженились он на свою профессорскую зарплату естественно не мог ей обеспечить. Ей, по меньшей мере, надо было родиться одиноким ребёнком в семье Рокфеллеров. Запросы всегда были велики, сказочно непредсказуемы и кроме того милая Наташенька весьма умела экономно расточать свои капризы, но очень надоедливо! — и с наименьшими затратами для себя используя их, получать своё. Однако как бы Геннадий Николаевич не любил бы её — как бы ею не дорожил — всё равно и это он обстоятельно понял только лишь сейчас: он был, безусловно, просто обречён, потерять её. Что собственно и произошло. Только опять же произошло-то это не сразу: сначала он залез в неимоверные долги — вернее нет! сначала он тратил все деньги исключительно на неё — сам ходил, а бы как. Подспудным к тому же ещё несчастьем оказалось: её нежелание рожать детей — да что там! — у неё совершенно отсутствовал материнский инстинкт.