Трофейщик

— Нет у меня плана. Просто с бандюгами так просто не разобраться. Я-то, пока бомжевал, такого навидался…

— Так в этом-то и разница между нами, что у тебя плана нет, а у нас есть. И что так просто с ними не справиться, мы тоже знаем. Я же говорил, что нам нужно сотрудничать с официальными структурами. Мы и сотрудничаем. А то, что случилось, должно настроить общественность, привлечь ее на нашу сторону. Вот казаки давно сообразили. Ты в Доме книги был? А, ну да, какой тебе Дом книги… Так казаки Давно уже его охраняют. Это только один пример. И мы должны внедриться в официальные структуры, получить и заслужить определенный статус, чтобы большинство простых людей нас поддерживало. Люди — это же огромная сила! С казаками-то нам не очень по пути — они с демократами дружат, а мы демократов этих самых сметем к чертям собачьим.

— Погоди, Степаныч, ты что, знал заранее, что так случится? Что ребят положишь, знал?

— Ну, как тебе сказать, Роберт? Что будут такие жертвы, мы даже и не предполагали. Думали, подерутся да разъедутся. А оружие ребятам давать рано — разрешения у них нет, это же уголовное дело.

— Ну, Степаныч, ты и сука! — сказал Роберт беззлобно, улыбаясь, скаля зубы. В голосе его слышалось едва ли не восхищение. — Ну ты Геббельс просто какой-то!

— Куда мне до Геббельса… А вот теперь будем работать с органами — там и оружие будет, и все, что надо. Увидишь, Роберт, как сейчас дело пойдет. Наливай, Филя.

— За нашу победу, — Медведев поднял граненый стакан, — чокнемся, братья!

Роберт, быстро пьянея после парилки от жирной пищи и крепкой, настоящей водки, вкус которой он почти уже забыл, с силой треснул свой стакан о два других.

Сергей Андреевич Замето вторые сутки мотался по городу без всякой цели. Домой зашел лишь вчера ненадолго, выпил кофе, который его не взбодрил, лег было подремать, но сон не шел — с закрытыми глазами пролежал часа два, потом снова вынесло его на улицу. Ему ничего не хотелось, он бродил совершенно бесцельно, забредал в попадающиеся распивочные, количество которых увеличивалось в городе с каждым месяцем, — стоячие, с длинными столами, где наливали за умеренную цену плохой коньяк, разбавленную водку или пиво. Он выпивал и шел дальше, сам не зная куда.

Коренным его желанием перед началом этой сумасшедшей прогулки было оглянуться на свою жизнь, вспомнить все хорошее и плохое, побыть хоть несколько часов вне системы, наедине с собой, без поставленных перед ним задач.

Но подумать о жизни никак не получалось. Мысли дробились на мельчайшие осколки, которые, сверкнув раз, тут же терялись, исчезали… Детство было уже покрыто совершенным туманом, от него остались какие-то общие места, школьные парты, здание школы, квартира на втором этаже старого дома, стоящего и по сей день на улице Петра Лаврова. Но дом этот стал совершенно чужим — он ниже стал, окна его сузились, подъезд сжался, крутые лестницы оказались по прошествии времени пологими, а марши — короткими. Непохож он был на тот огромный, с гигантскими коммуналками ковчег, где, как смутно вспоминал Сергей Андреевич, каждый знал каждого и все, казалось ему тогда, дружили. Он не помнил лиц этих бесчисленных соседей, как не помнил и лиц одноклассников — ни одного из них он бы сейчас не узнал.

Да он и себя самого не помнил маленьким. Ему казалось, что он всегда был таким. И мысли, и чувства с самого рождения в нем сидели мелкие, конкретные, черно-белые. Именно так — черно-белые, лишенные красок, которые накладывает на самые будничные дела фантазия.

Женщины, редкие в его жизни, тоже были какими-то бесцветными, встречи с ними были быстрыми, суетными, иногда ленивыми. Лежа в постели с какой-нибудь из них, он продолжал думать о делах, о завтрашних обязанностях и проблемах. Зачем он впрягся в эту беду, он не задумывался, вернее, старался не задумываться. Не принесла ему эта ублюдочная работа ни денег, ни славы, ни власти, которой обладали другие, более удачливые его коллеги. А Замето так и оставался сереньким, незаметным, нестрашным даже для своих жертв существом, тенью, которая мелькнет на стене и исчезнет навсегда.

Почему он рассказал про Толика этому Леше, он тоже слабо осознавал. Просто захотел, и все тут. Это плохо. Это значит, что дал сбой его профессионализм, единственное, чем он мог гордиться и из-за чего его терпели на службе. Он не участвовал в общих пьянках, не рассказывал анекдотов, не занимался коммерцией — не интересен был Сергей Андреевич для сослуживцев, последние годы идущих в гору прямо на глазах. Над ним посмеивались, им брезговали, старались просто не замечать. Женщины, с которыми он работал, холодными глазами поглядывали на его посыпанный перхотью немодный, скучный пиджак, на бесформенные брюки, которые не то что не подчеркивали, а даже и не подразумевали под собой никаких мужских горячих и индивидуальных достоинств. И сослуживицы относились к Сергею Андреевичу как к механизму, аккуратному, исполнительному, не требующему ремонта, как к части интерьера, привычной до такой степени, что на нее уже и не обращаешь внимания.

Однажды он перечитал дома гоголевскую «Шинель» и вдруг позавидовал герою повести. Как же — у Акакия Акакиевича была мечта. Была цель. Были у него минуты, он их прожил и успел посмаковать, минуты счастья, когда достиг Акакий Акакиевич Башмачкин своей цели. То, что потом пришла беда, — дело десятое, за все приходится платить, но Сергей Андреевич вдруг понял, что он бы мог заплатить любую цену за то, чтобы и у него была такая цель, которой можно посвятить всю жизнь. Достигнуть — об этом и мечтать не обязательно, хотя бы иметь.

Неинтересно ему было жить, неинтересно. Не марки же собирать, в конце концов. Мимо проходили люди, у каждого из них была хоть какая-то цель — написать книгу, построить дачу, купить радиотелефон, защитить диссертацию, в конце концов, трахнуть идущую чуть впереди незнакомую девушку в обтягивающих маленькую попку джинсах.

Он зашел в кафе и выпил еще одну рюмку коньяка. Да, попки… Он посмотрел на соседний столик. Там как раз сидели две такие попки — лет по двадцать каждой, в боевой раскраске, в спецодежде, готовые к бою. Одна — в черных узких джинсиках, другая — в коротенькой юбочке, словно резиновой, еле-еле прикрывающей ягодицы. Сергей Андреевич поймал взгляд попки, которая была в джинсах, и вдруг подмигнул ей, как ему казалось, игриво. Попка вытаращила на него накрашенные глаза, секунду оценивала Сергея Андреевича, потом покрутила пальчиком с длинным красным ногтем у виска и отвернулась к подружке.

Он вышел на улицу Некрасова, пошатываясь, забыв уже о попках, которые проводили его насмешливыми взглядами. На выходе из кафе до него донеслось слово, сорвавшееся с губ одной из них чуть громче, чем следовало: «Маньяк…» А, пошли они! Что бы он стал делать, если бы даже и познакомился? Желания возиться с ними у него не было никакого: к себе тащить — лень, суетно, нужно будет бегать на кухню, варить кофе, разговаривать о чем-то, а о чем? Что он мог рассказать? А если взять бутылку, напьются, начнут дурачиться, смеяться — это тоже лишнее.

Он шел мимо Некрасовского рынка, продираясь сквозь густую толпу торгующих всякой дрянью оборванцев, они совали ему под нос мутные старые рюмки, ношеные ботинки, серые от древности, пахнущие нафталином пальто немыслимых фасонов, которые никогда и не были модными. Есть такая одежда — немодная по определению. Ее никто никогда не покупает, но во всякое время эту одежду зачем-то изготовляют. Для таких вот, наверное, торговцев, чтобы им было чем себя занять.

— Мужик, добавь две тонны, — услышал он сиплый голос сбоку.