Сладко нежилось солнце второго мая на своих туманных простынях. Оно переваливалось ленивыми бликами в оконных стеклах. Потягивалось желтыми лучами вдоль пустых улиц. Пока не настала пора умыться ему холодным утренним ветерком. Но не так уж он был и холоден — бодрил, бодрил, совсем не отзываясь декабрем. Свежий ветер и яркое солнце — что может быть лучше с утра?
Пропустив трамвай, сошел с бульвара в переулок между Аланским посольством и Военно-Инженерной академией солидный мужик с собакой.
Мешковатые серые брюки, поношенный черный пиджак. У рубашки в тонкую вертикальную синюю полоску ворот раскрыт. На темных замшевых башмаках спереди налипла бульварная лужная грязь.
Со скромной одеждой контрастировала прическа. Чтоб так ровно и аккуратно расправить ежик, его нужно каждую неделю стричь добрыми руками не один год подряд. Хорошо, хоть не сто — как английский газон. Две глубоких складки на лице от внутреннего края глазниц к уголкам губ. Серые глаза. Малоподвижный, отстраненный взгляд, будто фокусировался он не на милиционере на крыльце посольства, а на блестевшей за его спиной водосточной трубе; не на нарисованном черной аэрозольной краской пацифике на стене академии, а на зеленом экране компьютера двумя дворами дальше и двумя этажами ниже, где сонный дежурный офицер никак не мог сделать выбор между «Думом», «Квэйком» и «Еретиком».
Не натягивая поводка, позволяя белой нейлоновой нитке провисать, у правой ноги трусил замшевый бульдог.
В центре города отловщики бродячих животных вывели особую породу собак и кошек — невидимок. Их много, но на глаза человеку они не попадаются никогда. Бульдог чувствовал их пахучие следы. Он не отказался бы полаять вот на эту тощую кошку, или перегрызть пополам вот ту болонку, или обнюхаться вот с той полукровкой. Та еще сучка, судя по запаху. Пес вздохнул: сегодня мы на службе.
Они неторопливо прошли переулок до поворота. Асфальт вел направо, а они повернули налево и по тропинке пересекли газон. Обошли угол желтой кирпичной жилой башни. Первый этаж — детская библиотека, за витринными стеклами пылятся на полках книжки. А справа поднялся высокий забор. Несколько лет назад за ним был детский сад. Потом его переделали под офис. В заборе — две низкие башенки, между ними — раскрытые ворота.
Сначала туда завернул пес, потом его хозяин. Войдя внутрь, они остановились. Так же неторопливо и размеренно, как все, что он делал, мужик осмотрел сначала стену двухэтажного здания, потом недавно высаженный сад.
Весна еще не включила свою иллюминацию. Но на деревьях и стриженых кустах уже висят ее надутые ярко-зеленые лампочки. Из городских властей она самая щедрая. Ей не жаль солнечного электричества.
Убедившись, что все здесь в порядке, мужик с бульдогом отправились дальше. Они обошли слева стоящую в упор к входной двери черную «Ауди». Здесь опять остановились. Мужик подобрал покороче поводок. Поднял глаза на черную табличку с тонкой надписью золотом. Нараспев прочитал: «Чингиз-Ойл».
16
«Чингиз-Ойл» держит несколько офисов на Москве. На Плющихе стоит светлокирпичный особнячок в псевдоанглийском загородном стиле. В погожий день огнем горит его медная крыша. Есть еще красный домик на Остоженке. Перед его высоким подъездом из маленького фонтанчика день и ночь бьет вода. Фонтанчик непростой: если присмотреться, то это окажется стилизованная до состояния бонсай нефтяная вышка. Работа Гриши Гусарского, известного авангардиста. Но это, конечно, если присмотреться. Просто так это не понять. Ну и кое-что строится в Кунцево.
Народ здесь меняется часто. Поначалу волонтеры искренне радуются зеркалам в лифте, кондиционерам даже в туалете и хорошей медицинской страховке. Вполне можно жить. Но спустя год зарплата уже не кажется такой большой. Проклятая теория относительности, самый большой иллюзионист двадцатого века, еще через двенадцать месяцев превращает ее в явно недостаточную. Народ тихо бунтует и устраивает сидячую забастовку. Тогда Чингиз приказывает очистить палубы. Команду списывают на берег. А светлые кабинеты наполняют радостные новобранцы.
Сам Чингиз говорил, что молодежи сначала надо дать окрепнуть, заматереть, зажраться и вырастить в себе амбиции. А уже потом посылать их всех на х… А про себя же он думал, что, пожалуй, ради этого карнавального месяца щенячьей радости можно допускать раз в два года кадровую неразбериху.
Но к неприметному офису в переделанном детском садике все вышесказанное не относится совсем. В этом трюме — потомственные канцелярские крысы. У них почти нет человеческих страстей и слабостей. У них нет пороков. Если они из организации уходят по своей воле — это очень дурной признак. Значит, судно дало течь и скоро, скоро сверкнет винтами и килем, сокровенным, что положено являть под дневной свет только докам, и пойдет считать мили до дна. Но из «Чингиз-Ойл» они пока не бегут.
Бывает, сюда даже наведывается сам Чингиз. Хотя он последний год хандрит и со своей красавицы яхты, намертво пришвартованной у крайнего пирса кагэбэшенского яхт-клуба в Водниках, слезает редко. Иногда в бинокль часами рассматривает берег, не имея ни малейшего желания на него ступать. Иногда ловит на жеваный хлеб бычков. А чаще, попив водянистого и, на вкус его жены, отдающего мочой дешевого пива, смотрит в небо.
17
Пройдя вдоль длинного стола большой кабинет насквозь, пересчитав шесть окон, смотрящих на отделение милиции, мужик с собакой остановился перед узкой черной дверью — слева от тени деревянной башенки напольных часов. Пес занервничал: значит, Чингиз уже здесь.
Без стука вошедший открыл черную дверь. Это комната отдыха. Здесь президенту полагается в полдень кушать жидкую овсянку, сваренную на воде племянницей-секретаршей. Потом полчаса отдыхать на диване.
Шторы подняты. В темном углу, куда никогда не достанет солнце, стоит сейф-циклоп. Большая серая квадратная голова на высокой забетонированной в полу ножке. Посреди дверцы — блестящий диск с цифрами. Рядом чуть слышно журчит холодильник. Три кресла в центре комнаты поставлены кругом. Два человека у окна. Пожилой обернулся, услышав шаги:
ebooksa