Гражданин Винс

Теперь, сидя в такси, он приоткрывает окно, чтобы подышать. Его укачивает, поездка навевает сон — трейлеры и автобусы (в Нью-Йорке насчитаешь больше разновидностей дизельной вонищи, чем запахов во всех других городах вместе взятых), люди на перекрестках, ждущие зеленый свет, уже сходящие с тротуара. В Спокане такого не увидишь: им всем не сидится дома — толпам людей, пересекающих улицы, прислонившихся к фонарным столбам, сидящих на капотах машин, на крылечках домов и кирпичных магазинов Квинса, где весь мир сливается воедино и течет по Гранд-Сентрал-Парквей. Машины сигналят. Он уже не помнит, когда в последний раз слышал, чтобы столько машин гудели одновременно и вдруг — раз! Он резко пробуждается и, как ребенок, бросается к окну, завидев серебристые пролеты моста 59-й улицы, а дальше остров Рузвельта, который в его детстве еще называли островом соцпособий, потому что там были одни инфекционные больницы и санатории. Потом до острова добрались застройщики и понастроили там таких апартаментов, в которых даже бассейны были с видом (бассейны!). Винс бросает взгляд за мост и видит Манхэттен, увитые плющом дома потомственных богатеев в Саттон-Плейс, держащие оборону против армии стекла и стали, толпящейся на берегу, а дальше — пики «Крайслера» и «Эмпайра», угрюмые башни-близнецы, линия горизонта, буйство зданий, революция кирпича, стали, камня и стекла, забитых людьми, уставших от людей, от машин, снующих по глубоким ранам авеню и коротким переполненным порезам улиц, и… от всего мира. Гребаный мир. Винс способен только на это, чтобы не рассмеяться и не захлопать в ладоши. И почему его. так удивляет, что по щекам тонкими дорожками текут слезы?

После смерти отца Винс часто гулял от своего дома на Элизабет-Стрит до площади Вашингтона, бродил между деревьями, прислонялся к мраморным аркам и наблюдал за миром. Ему было четырнадцать лет. Он много мечтал, слонялся по городу как турист, как легкая добыча для воришек — всегда смотрел вверх, впитывал архитектуру, — в отличие от большинства местных жителей, которые смотрят прямо перед собой или чуть вниз и никогда в глаза, отчего возникает ощущение настороженности. А взгляд Винса был направлен вверх на этот мир. Сколько он себя помнил, он всегда искал глазами отца на стройплощадке. Когда трос крана оборвался и разрубил его отца пополам, Винс только так и умел смотреть.

В парке он научился играть в шахматы и покер, различать жуликов и карманников, игроков, подменявших игральные кости и мухлевавших в карты, наперсточников. Он научился уворачиваться от ножей, босых женщин, наркоманов под кайфом, спокойно уходить, а не бежать, когда появлялись полицейские. Все его знакомые крали и дрались, поэтому он тоже крал и дрался. Как все мальчишки, лишившиеся отца, Винс попал в местную шайку на роль мальчика на побегушках — покупал курево, стоял на шухере, отвозил, что велели. Он всем нравился. Винс не был сицилийцем или хотя бы итальянцем, поэтому никогда не смог бы стать полноправным членом, своим, но, с другой стороны, он не был похож на ирландца, поляка, еврея или представителя другого народа, которые оставались только шестерками. Было что-то странное и недоступное в его загадочной меланхолии и мертвенно-спокойных глазах — качестве, легко принимаемом за бесстрашие. Винс принадлежал к тому редкому типу людей, по крайней мере в этом районе, которым не нужно было доказывать свою надежность.

Он воровал машины, еще не получив водительские права, но, вместо того чтобы сразу ехать в магазин запчастей, как другие, до вечера катался по Брайтон-Бич или Рокэвей, открыв окна даже зимой, чтобы ветер ударял ему в лицо. Но чаще он просто колесил по городу, высовываясь в окно, как собака. Первый раз его взяли, когда постовой застукал его на Рид-стрит припаркованным к уже стоявшему автомобилю. Винс любовался коринфскими колоннами у основания большого здания муниципалитета.

— А мне плевать, что люди говорят, — сказал он полицейскому, когда тот надел на него наручники. — По-моему, это здорово.

Для Винса это был не город, состоящий из районов и этнических групп, а собрание форм. Ему нравился напыщенный классицизм квартала вокруг мэрии, солидная ковка Сохо, экстравагантные каменные уступы Центрального парка. В воображении он рисовал Манхэттен без людей — одни здания, охраняемые группами такси без водителей, движущимися синхронно по пустым улицам. Даже во время первых отсидок Винс находил свободу в воображаемом мире архитектурных сооружений. Ему приносили странное утешение мысли о том, что можно провести ночь в классическом здании Нью-Йоркской тюрьмы, украшенной башенками и египетскими колоннами. Уж если тебе случилось попасть в заключение, лучше сидеть в произведении искусства, вроде Нью-Йоркской тюрьмы, чем в «Скале» — на острове Райкерс, — больше похожей на общежитие деревенского колледжа, по периметру которого лениво пасется стадо обритых овец.

В те времена Винс возвращался на площадь Вашингтона после каждой отсидки и обнаруживал, что там стало еще больше хиппи и студентов Университета Нью-Йорка, которых переселили в Виллидж, когда закрылось их общежитие в Бронксе. Однажды, выйдя из тюрьмы, он вдруг понял, что теперь в парке существуют два отдельных типа людей. Их было легко отличить друг от друга: дно — игроки, торговцы наркотой, уличные воры — неспешно прогуливалось, озиралось, ожидало нового дела, а студенты, опустив головы, прижимая к себе рюкзаки, словно чемоданы или младенцев, проворно шагали, деловито пересекали парк, стреляли по сторонам глазами и повторяли в уме все предостережения о парковых наркодилерах, ворах, попрошайках, беглых заключенных, проститутках, уличных музыкантах и мафиози, ловких людях, самоуверенных и порочных, — людях, похожих на Винса, хотя он сам и не желал себе в этом признаваться.

Ему исполнилось двадцать шесть лет, он с головой ушел в разработку схемы с кредитками — которую, насколько ему было известно, изобрел именно он — и в пятый раз угодил в тюрьму, когда от печеночной инфекции умерла его мать. Выйдя на свободу, Винс сидел на площади и наблюдал за студентами, пытаясь понять, что в них есть такого, чего нет в нем. Он знал, что умен. И прочитал наверняка больше, чем все эти дети с рюкзаками, набитыми книгами. И все же он не до конца постиг то, что прочитал. Оставались еще целые дисциплины и школы мысли, о которых он ничего не знал. Чего-то не хватало. Может быть, это всего-навсего ощущение возможностей, открывшихся благодаря появившимся деньгам и полученному образованию? Или все дело в образе мышления? Может быть, они были способны сделать лучший выбор? Или это какая-то черта личности — напористость, самоуверенность, ощущение своего места в мире — качество, которое Винс мог определить только потому, что сам им не обладал. Наверное, это что-то такое же простое, как отсутствие амбиций. В конце концов, разве можно чего-то достичь, если ты никогда не мечтал ни о чем, кроме девочек в бикини, упаковки пива и стрит-флеше[13]?

На самом деле нечто, хоть сколько-нибудь напоминавшее амбиции, было у Винса в шестнадцать лет, когда он задумал открыть сеть ресторанов «Корзина для пикника», где подавали бы летнюю еду — бутерброды, жареную курицу, картофельные салаты и пироги в дешевых простых корзинах, в общем все, что нужно для загородной прогулки. Самое смешное, что Винс никогда не ездил на пикник, никогда не ел из такой корзины, никогда не отдыхал в летнем лагере. Он и из города-то выезжал всего пару раз. Может, в этом и секрет: привлекает то, чего у тебя никогда не было.

Потом, всего за день до слушаний в суде, Винс поведал о своих планах молодому адвокату Бенни Деврису, которого очень тронула идея скромного жулика отрыть ресторан для пикников. Бенни был ветераном войны во Вьетнаме и приложил немало усилий, чтобы окончить юридический факультет. Он описал Винсу, кем тот мог стать, если бы знал, куда стремиться. Между ними завязалась искренняя дружба, которая приносила пользу обоим — и Винсу, время от времени нуждавшемуся в адвокате, и Бенни, время от времени нуждавшемуся в уголовнике. Со временем Винс перестал брать деньги за колеса и стереоаппаратуру, которые доставал для друга, а Бенни бесплатно представлял его интересы.

Бенни был одним из тех адвокатов, которые защищали бандитов, обладали прекрасно подвешенным языком и обедали в мафиозных забегаловках. Он стремился вверх — хотел якшаться с сильными мира сего, — и на вечеринке в честь его тридцатилетия Винс заметил с десяток влиятельных шишек. Там же он познакомился с его кареглазой сестрой Тиной, которой тогда исполнилось всего двадцать лет. Она была миниатюрная, застенчивая и работала на полставки у Бенни. Для Винса эта девушка стала всем: олицетворением его амбиций и желаний. Бенни, с одной стороны, никогда не приходил в восторг при мысли, что его сестра может встречаться с вором и наркоторговцем, с другой — никогда не предпринимал активных действий, чтобы убедить сестру порвать с Винсом. По крайней мере пока не начались неприятности.

А неприятности были вполне обычные, с присущими им порывами и надеждой тонущего корабля. Карточная игра, долг, отгрузка товара, обман, провал. Так Винс оказался должен пятнадцать тысяч плюс проценты главарю шайки из Квинса и еще десять тысяч по суду. И светило ему два года за решеткой. Тогда-то Бенни и сказал, что у полицейских есть пленка с записью разговора, в котором звучит угроза убить Винса, а потом шепнул, что учился с прокурором на одном факультете. Если Винс даст показания против Доминика Колетти и его банды, его включат в программу защиты свидетелей. Винс отказывался, но Бенни добавил, что они могут добраться до Тины. И Винс согласился. А после суда, когда его друг объявил, что хочет за услуги, Винс не колебался. Войдя в программу, он должен был отказаться от Тины.

Винс выпрямляется и обводит взглядом площадь Вашингтона. Он позволил себе вспоминать об этом, как о совершенно другой жизни, и о том отчаянном малом — Марти, — как о ком-то другом, пока оно все не вернулось к нему. И теперь… он сам во все это вернулся. Винс обходит арку и смотрит на потоки людей — бесконечную реку. Пока он жил здесь, этот вопрос никогда не приходил ему в голову, а сейчас не дает покоя: куда они все спешат? Туристы, бизнесмены, панки, латиносы, артисты, дети — студенты Нью-Йоркского университета, которые выглядят ныне более молодыми, более аккуратными и почему-то более профессиональными, чем ранее, — куда они все могут спешить?

Он смотрит на часы. Час. А вдруг Бенни бросил старую пятничную привычку… но не успевает Винс об этом подумать, как появляется Бенни собственной персоной, слегка постаревший, посолидневший, светлые волосы в два раза короче и уже начали седеть и отступать от его высокого лба, как у Гарфанкела[14]. На Бенни костюм, голубая рубашка, отличное шерстяное пальто. Под мышкой — пачка газет.

Винс петляет между парковыми скамейками, потом следует за Бенни, отставая метров на шесть, по 5-й авеню, на Восточную 11-ю, где юрист сворачивает в «Кедр», минуя ресторан, направляется прямо в бар и садится за столик у стены. Каждую пятницу в течение футбольного сезона Бенни приходит сюда и приносит с собой как можно больше газет. Заказывает свиную отбивную и пиво, читает спортивные рубрики, выискивая травмы или проблемы у звезд, все, что можно использовать для получения выгоды на матчах в выходные.

Винс смотрит на него от стойки бара и ждет, пока Бенни принесут отбивную и он ее обильно посолит. Тогда Винс подходит и плюхается напротив старого друга. Кладет сумку на колени. Бенни поднимает глаза, и левый уголок его рта ползет вверх в улыбке.

— Привет, — говорит Винс.

— Сукин сын, — тихо отвечает Бенни. Он встает, обходит столик и обнимает Винса так крепко и долго, что люди начинают оборачиваться на них.

Бенни пережевывает свинину и говорит левой стороной рта.

— Зовут его Рей Скатьери — Рей-Прут. Раньше работал на Анжело Бруно в Филли.