— Все это необходимо как следует обмозговать, — произнес он, выговаривая каждый слог с той отчетливостью, которая никогда не давалась ему на трезвую голову.
— Обмозговывай, — милостиво разрешил Молчанов. — Может, еще порцию?
Караваев заглянул в стакан:
— У меня налито.
— Я про закусь.
— Ну ее. Лапша эта дурацкая… Сколько ее мне за последние годы на уши понавешали, знал бы кто. Обрыдло.
— Тогда как насчет сосисок? — ухмыльнулся Молчанов, отыскивая взглядом официантку.
— Я — пас, — помотал головой Караваев. — Не буду сосисок. Не ж-желаю!
— Э, брат, да ты жужжать начинаешь! Ступай-ка домой.
— Я трезв как стеклышко.
— Бутылочное.
— Обиж-жаешь, — погрозил пальцем Караваев. — Я как огурчик. Мы с тобой о чем говорили?
Запутавшись в мыслях, Караваев умолк. Молчанов призадумался, выпил и, дождавшись, когда огненная жидкость проскользнет в пищевод, сказал:
— Эк тебя развезло, друг ситный. Пора в путь-дорогу.
Придя в себя уже на значительном удалении от стола, Караваев принялся энергично вырываться из объятий Молчанова:
— Эй, в чем дело? Я сам!
— Сам, сам, — поддакивал Молчанов.
Что-то грюкнуло.
— Осторожнее, мужчины, — заверещала официантка. — Если каждый начнет посуду бить, то на всех не напасешься.
— Я заплачу, — важно произнес Караваев, обращаясь не столько к официантке, сколько к плакату с изображением чем-то похожей на нее, но сильно загорелой, намасленной и полураздетой девицы под пальмовой ветвью. — Сколько с нас причитается?