— Уже уплачено, — сказал Молчанов, подталкивая его к выходу.
— Кем уплачено?
— Тобой, тобой, кем же…
— Это хорошо, — перестал упираться Караваев.
И напрасно. Ничего хорошего впереди его не ожидало.
Вернувшись домой, что называется, на бровях («на рогах», как выразилась жена), он попытался притвориться сначала абсолютно трезвым, потом — слегка выпившим и, наконец, был постыдно выпровожен в спальню, где и проспал весь праздник. Праздник прошел без него, а утром наступили будни. Дети куксились и воротили носы, жена хранила грозное молчание, а когда Караваев попытался обнять ее, заехала ему локтем в солнечное сплетение, а потом закатила такой скандал, что мало не показалось. Оставленный без завтрака, он был вынужден перекусить вокзальными беляшами, и теперь во рту отдавало тухлятиной, а в желудке бурлило, как в чане с брагой.
Выставив локоть из окна автобуса, Караваев ждал, когда истекут две минуты до отправления и можно будет занять себя делом, вместо того чтобы тупо торчать на месте, переваривая беляши и обещание жены найти себе другого. Виски ломило. Глаза пекло. Насчет перегара Караваев не тревожился, поскольку со времени пьянки минуло больше двенадцати часов, однако красные, как у кролика, глаза могли выдать его, поэтому-то он и напялил темные очки, которые обычно терпеть не мог.
Это не помешало ему хорошенько рассмотреть пассажиров, собравшихся в салоне «пазика».
В Ново-Матвеевск собрались ехать две старухи, один старик, девять женщин разного возраста, пять мужчин и четверо разнополых подростков, громко изъясняющихся на своей тарабарщине и хохочущих так громко, что хотелось взять поочередно каждого за ухо, подвести к двери и вышибить из автобуса пинком под зад. Три женщины из девяти ехали с детьми школьного возраста. С ребенком был и один мужчина. Именно он подал недовольный голос:
— Эй, водитель! Сколько можно стоять? Мы отправляемся или нет?
Караваев даже обрадовался, что этот тип в дурацкой попугаистой рубахе открыл рот.
— Не нравится, иди пешком, — парировал он и стал ждать дальнейших действий вздорного пассажира.
Хорошо бы тот взял и обматерил Караваева. Это было бы то, что надо.
Но мужчина предпочел заткнуться, и минуту спустя пришлось включать зажигание, давая понять, что автобус вот-вот тронется. Получилось так, как будто Караваев подчинился чужой воле. Это разозлило его настолько, что он слишком резко выжал сцепление, и двигатель заглох.
— Приехали! — сострил кто-то из подростков, и салон наполнило жизнерадостное ржание юнцов, понятия не имеющих, что такое похмелье и каково это быть женатым.
Чувствуя, как затылок наливается тяжелым свинцом, а лицо — обжигающим жаром, Караваев повторил попытку. Разумеется, двигатель снова не завелся.
— Дядя шофер ездить не умеет, — громко прокомментировал сын пижона в попугаистой рубашке.
— Просто у дяди шофера много свободного времени, — пояснил ему отец, сделав это так громко, чтобы слышно было всем. — Он никуда не спешит.
Караваев обернулся. Что-то приключилось с его восприятием мира. То ли от гнева, то ли по какой-то другой причине его слух, зрение и чувства троекратно, а может, и десятикратно обострились. Время, казалось, замедлило свой бег, секунды растянулись, собственный пульс сделался громким и резонирующим, как удары барабана: бум… бум… бум…
Караваев увидел, что на рубашке разговорчивого мужчины изображены вовсе даже не попугаи, а ярко разрисованные континенты. Он разглядел каждую щетинку на его лице, определил издали, что глаза у мужчины карие с прозеленью, что волосы на лбу у него начали редеть, а волосы под носом и на подбородке растут слишком редко, чтобы их обладатель мог надеяться отрастить полноценные усы или бороду.