И вновь повисло молчание, и каждый из присутствующих погрузился в мир собственных переживаний и мыслей.
Внезапно дверь открылась вновь: Урсула, одетая в шляпку и шубку, держала в руках небольшой саквояж.
– Прощайте, – сказала она своим сводящим с ума, радостным, почти насмешливым голосом. – Я пошла.
И в следующее мгновение дверь за ней закрылась, они услышали, как стукнула входная дверь, а затем раздались ее быстрые шаги по садовой дорожке, затем гулко закрылись ворота, и вскоре звук ее легкой поступи растворился в тишине. В доме повисло гробовое молчание.
Урсула сразу же направилась на вокзал, торопясь и ни на что не обращая внимания, словно на ее ногах были крылья. Поезда не было, значит, ей придется идти пешком до железнодорожного узла. Она шла в темноте и начала рыдать, и рыдала горько, с немой, детской мукой, свойственной тому, чье сердце разбито, она рыдала всю дорогу, рыдала и в поезде. Время пролетело незаметно и неясно, она не знала, ни где она проезжала, ни что происходило вокруг нее. Она просто изливала в слезах свои бездонные глубины отчаянной, отчаянной тоски, ужасной тоски безутешного ребенка.
Однако в ее голосе была все та же оборонительная живость, когда она говорила с хозяйкой Биркина у двери.
– Добрый вечер! Мистер Биркин дома? Можно к нему?
– Да, он дома. Он в кабинете.
Урсула проскользнула мимо женщины. Его дверь открылась. Она услышала его голос.
– Здравствуй! – удивленно воскликнул он, увидев, как она стоит, сжимая в руках саквояж, со следами слез на лице. Она была из тех женщин, по лицу которых было сразу видно, что они плакали – как у ребенка.
– Я, наверное, ужасно выгляжу, да? – спросила она, поежившись.
– Нет, ну что ты! Проходи, – он взял чемодан у нее из рук и ввел ее в кабинет.
И тут же ее губы задрожали, как у ребенка, который вновь вспомнил свою обиду, и слезы вновь полились из глаз.
– Что случилось? – спросил он, обнимая ее.
Она громко рыдала, уткнувшись ему в плечо, а он обнимал ее, ожидая, пока она успокоится.
– Что случилось? – снова спросил он, когда она немного успокоилась. Но она только еще сильнее уткнулась лицом в его плечо, страдая, словно ребенок, который не может объяснить.
– Да в чем же дело? – спросил он.
Внезапно она отстранилась, вытерла глаза, взяла себя в руки и села в кресло.
– Отец меня ударил, – проговорила она, сидя, сжавшись в комок, словно нахохлившаяся птичка, и ее глаза лихорадочно блестели.
– За что?