— Ты мужчина!
Совет молодой женщины восставал в его памяти.
По мере того, как он шел по залитому электрическим светом Невскому проспекту, его мысли постепенно приходили в должный порядок.
Влияние искушения, которое он недавно испытал на себе, постепенно исчезало; кровь отлила от мозга, сделав его снова способным на хладнокровное размышление.
Весь разговор его с Фанни Викторовной восстал в его памяти.
Она сказала, говоря о графе Белавине, что он в руках женщины, которая выпустит его не так скоро и не так безнаказанно.
Эта фраза была загадкой.
Кто же была эта женщина? Кого она подразумевала?
Менее всех, конечно, мог догадаться об этом Федор Дмитриевич, далекий от женщин вообще, а от «петербургских львиц и пантер», к которым, несомненно, принадлежала и та, в чьих руках находился теперь граф Владимир, в частности.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы этот вечер был для Караулова рядом неожиданных открытий.
Случай — несомненно самый изобретательный жизненный антрепренер, он устраивает такие представления, до которых не додуматься современным «Барнумам».
Доктор уже шел мимо Казанского собора и переходил Малую Конюшенную, погруженный в свои мысли.
Мимо него сновала вечерняя толпа Невского проспекта. По мостовой взад и вперед катились экипажи, и блеск их фонарей рябил в глазах. Вокруг него раздавался смех, слышались шутки, порой тихий шепот — начало романа, оканчивающегося или слезами, или полным разгулом.
— И это жизнь, — с горечью думал Караулов, — жизнь города, который называется «центром ума». По-моему лучше сумасшествие.
Он чувствовал, однако, что говорит против себя. Он понимал, что он исключение в этой толпе, а по исключению нельзя выводить правила. Все удовольствия ему были противны. Ему было не до них!
По временам, впрочем, на него находило сомнение, если не в правильности, то в практической целесообразности его взглядов на жизнь, сомнение, которое, подобно крылу летучей мыши, затмевающему свет лампы, набрасывало тень на светлый горизонт его мечты.
— Быть может, — думал он, — он был не прав, отказываясь от удовольствий, которые представляет жизнь. Как они, эти удовольствия, ни казались ему грубыми, ими, однако, увлекается большинство.
Не смешно ли, что он, в поисках за идеалами, видимо, не достижимыми, осудил себя на жизнь отшельника среди шумной толпы.
Хорошо созерцать добро и красоту, но это не под силу порой человеку, состоящему из плоти и крови.
Насмешливый голос шептал ему в уши и бичевал его с явным сарказмом.