Эти размышления привели Мари к решимости переменить свое обращение с Эмануилом на более холодное и строгое, чтобы не дать повода ее подруге к каким бы то ни было предположениям, которые, может быть, уже давно шевелились в уме графа. И на другой же день, когда Эмануил, занятый еще вчерашним разговором с д’Ерми, явился в замок, то немало удивился, заметя, что Мари ответила на его обычную улыбку холодным и церемонным поклоном. Он спрашивал себя о причине такой внезапной холодности — и как только остался наедине с молодой девушкой, он тотчас спросил ее об этом; но Мари отвечала ему, что это ему так кажется, что так было всегда и что так должно быть и на будущее время.
Хотя смущение Мари ясно говорило, что она принуждает себя отвечать Эмануилу таким образом, но он поверил ее словам и не стал искать в них настоящего смысла.
Молодой пэр в делах политики был очень проницателен, угадывал даже то, чего не видел, но в деле чувства эта проницательность не была его уделом. Есть громадная разница в знании сердца человека и сердца женщины — и Лафатер, который, казалось, глубоко изучил первое, ничего не мог сказать о последнем. К тому же, де Брион положительно верил всему, что ни говорила ему Мари, и сердце его сжалось. Из ее слов он понял, что их частые разговоры наедине могли быть замечены, и потому встал и вышел в сад, оставив ее одну. Мари вовсе не ожидала такой выходки — и потому, если Эмануил вышел с болью в сердце, то молодая девушка осталась со слезами на глазах. Но силою воли, которою всегда отличаются женщины, несмотря на их слабость, Мари удержала эти слезы, и, приподняв занавес окошка, она стала следить за удаляющимся пэром. Она видела, как он прошел сад, как он посмотрел на то окно, у которого она осталась — это зрелище заставило задрожать руку, приподнявшую гардину; Мари видела, как он поворачивался двадцать раз, думая, что на него не смотрят, и как наконец он скрылся за деревьями.
«Клементина не права, — подумала Мари, — он не любит меня».
«Я обманываюсь, — думал Эмануил, — она вовсе и не думает обо мне, я безумствую».
Правда, Мари не поступила, подобно Юлии, сказав: «Я люблю тебя», правда, она не писала ему; но если она не оказала ему таких осязательных доказательств расположения, то она ясно выказала ему столько, что надо было быть слепым, чтобы не видеть истины. Эмануил был молод, и, несмотря на то, Мари оставалась с ним по целым часам, говоря ему вполголоса о всевозможных ощущениях сердца; ему она открывала и свои думы, и свои стремления, и свои воспоминания; она принимала участие в его тревогах, она протягивала ему руку — и этому-то всему он не мог угадать настоящей причины. Часто он видел, как Мари подходила к окну, чтоб издали приветствовать его улыбкой; видел, как она долго оставалась иногда возле него, не произнося ни одного слова из страха, чтоб ее слово или голос против ее воли не изменили ее сердцу — и все-таки он ничего не понял. Наконец он видел, как быстро она изменилась к нему, желая положить между ним и собой, как преграду, условное приличие, заметив первая, что короткость их зашла уже слишком далеко — из этого-то Эмануил заключил, что она о нем не думает.
Но могло быть, что Мари и сама не знала еще, любит ли она Эмануила. Знают ли сами молодые девушки, как и когда вселяется в них это чувство? Да и сердце женщины такой лабиринт, пути которого даже для нее остаются тайной; она следит иногда за блуждающей в нем идеей, потом теряет след этой мысли и вдруг находит ее опять, уже много времени спустя; находит только потому, что без ее ведома она прошла уже по всем его изгибам. Впрочем, и хорошо, что женщина создана так, а не иначе. Только при этом условии она и может служить и глупцам и умным. Для первых — она предмет страстей, для последних — предмет изучения. Случается, правда, что часто глупцы лучше знают женщин; но, приобретая это познание, они становятся благоразумнее, что и приводит решительно к одному и тому же.
Итак наши герои разошлись. Эмануил думал: «Если б она имела какое-нибудь расположение ко мне, то она не сказала бы того, что я только что выслушал». А Мари говорила: «Если б он любил меня, то поступил бы иначе и не оставил бы меня одну, как он это сделал». Нужно ли говорить, насколько оба они были неправы. Выходит, что дитя в 16 лет и величайший политик одинаково сильны в науке Язона.
Бедный Эмануил! Если бы вы видели его в тот день, вы бы не узнали в нем того серьезного мыслителя, каким мы представили его в начале нашей книги. А если кто и имел волю, которая могла когда-нибудь с уверенностью определить основание жизни и ограничить ее, — так это Эмануил. С самых юных лет он умел оградить себя от влияния страстей, и они никогда не могли овладеть им. Юлия была единственной женщиной, которая на минуту показалась ему опасною; но мы видели, как он скоро решился разорвать с нею связь — и как, еще скорее, успел забыть ее. После этого, казалось, можно бы назвать Эмануила человеком твердым и уверенным в самом себе…
Безумец! Тысячу раз безумец тот, кто, подобно ему, полагает и верит в возможность господства воли над природою и над страстями человека. И пусть он считает свои жертвы или свои победы; пусть в продолжение пятнадцати лет он не изменяет своим теориям; пусть, как Улисс, он противится очаровательным сиренам и, как Эмануил, отвернется от Юлии, т. е. от типа хитрой женщины и от чувственных обольщений — а все-таки придет час, в который этот герой попадется, как школьник, и потеряет внезапно свою твердость и волю, и забудет свои теории перед наивностью шестнадцатилетней девушки, вся сила которой заключается в ее голубых глазах, в ее грациозных движениях и которая, влюбляясь в него, так же не будет знать, что делает, как он не отдает себе отчета, к чему приведет его удовольствие ее видеть и слышать.
А между тем и Мари стала задумываться — а когда задумывается девушка, это значит, что ее сердце уже несвободно; в этом случае они всегда начинают размышлять, как будто для того, чтобы защищаться, или, что все равно, для того, чтоб отдаться вполне — у женщин это одно и то же.
Долго гулял Эмануил, терзая себя и теряя надежду за надеждой, так что пришел наконец к тому убеждению, что Мари решительно его не любит. Но отчего же эта потребность любви развилась в Эмануиле так внезапно? Кто знает! Быть может, он уже был приготовлен к ней тем чувственным наслаждением, которое впервые доставила ему Юлия, образ которой теперь против его воли носился в воображении, и Эмануил как бы отыскивал общее между Мари и этой женщиной. Это сравнение еще более усиливало то чувство, которое Эмануил носил в душе своей к молодой девушке и которое, вследствие ли истинной привязанности, вследствие ли однообразной жизни — сделалось необходимостью его сердца.
— Посмотрите-ка туда, — сказал граф, увидев в раздумье гуляющего Эмануила и протягивая руку по направлению к лужайке, — посмотрите-ка туда.
— Там?.. Клементина… она рвет цветы…
— Ну, а как вы ее находите?
— Очаровательною.
— Может ли что-нибудь быть лучше? Эта соломенная шляпа с широкими полями, эти черные, как смоль, локоны, этот блестящий взор, эти крошечные ножки… Какая чудная женщина из нее выйдет.
— Вы думаете?
— Даже убежден. Признайтесь, что вы любите ее…
— Да, я ее очень люблю… Но это чувство скорее дружба, чем любовь.