Когда после весёлого вечера Бану вернулась домой, она села за стол и, не обращая внимания на лёгкое опьянение, схватилась за ручку: ей показалось, что в мозгу у неё заскреблись слова. Сначала они робко пробовали свои силы, привлекая к себе внимание Бану, потом заколотились, требуя выпустить их на волю. У Бану даже голова разболелась, и она почувствовала себя Зевсом, беременным Афиной. Словам было позволено излиться на бумагу, может быть, эти слова когда-нибудь стали бы поэмой.
И было тихо и пусто на улицах. Чёрная и густая, словно нефть, тоска струилась сквозь щели в окнах, заполняла комнату, грозила грядущим летом, от которого Бану интуитивно ожидала катастрофы. Всё началось летом – и всё должно было закончиться летом. Вот бы он прочёл её стихи. Вот бы кто-нибудь сумел растолковать ему их смысл. Показать ему, что Бану балансирует на грани безумия и смерти, словно канатоходец над пропастью.
Или, быть может, не стоит дёргаться, как муха в паутине, и покончить разом с этой абсурдной историей. Нет подвига глупее, чем самоубийство, но, с другой стороны, какова дама сердца – таковы и подвиги.
И над ней некому смеяться, кроме Лейлы, которая, возможно, была слишком молода, чтобы испытывать такие чувства, и слишком правильна, чтобы испытывать такие чувства к нему. Но уж насмешки друзей она как-нибудь перенесёт, только они и отрезвляли её иногда. А для остальных ей, Бану, есть чем оправдаться.
Время между их недолгими встречами превращалось в туманную бесконечность, отмеченную бездействием и безмыслием. Бану перестала даже слушать музыку, которая проносилась над её сознанием, словно ветер надо льдом, не затрагивая его. Ничто не заполнит эту тишину.
Перечитав написанное, Бану скомкала листы и выбросила их. Нет, никакие слова тут не помогут. Раньше ей казалось, что слова – самая могущественная сила в мире, и сила эта подчинялась ей. До тех пор, пока она не встретила существо, не понимавшее никаких слов.
Она вдруг ахнула и схватилась за низ живота: ей показалось, что чья-то ледяная рука схватила и смяла в кулаке её внутренности, словно пытаясь вывернуть наизнанку. С полчаса Бану не могла разогнуться, и даже когда ледяная рука слегка ослабила хватку, осталась тупая, нудная, наводящая тошноту боль, которая так и не прошла.
На следующем уроке Веретено снова танцевало с ней.
–
– Говорят, у кого холодные руки – у того горячее сердце, – ответила Бану.
–
«Однажды я вырежу своё сердце из груди и поднесу тебе его, ещё бьющееся, и тогда ты узнаешь, насколько оно горячее».
– Конечно, горячее.
–
Бану не выдержала и нервно захихикала. Потом поняла, что, должно быть, выглядит, как полная идиотка, и сказала:
– Я думала, что вам будет неприятно.
–
– У меня холодные руки.
–