Стоявшая неподалеку перед такой же нишей женщина направляется мимо меня к выходу, но останавливается.
— Муж?
Не дождавшись ответа, она протягивает руку, словно желая проверить, жива ли я, но пальцы замирают в нескольких дюймах от моего плеча, наверное, наткнувшись на холод черного льда.
— Поплачьте, станет легче. Я здесь всегда плачу…
Я прикрываю глаза и коротко киваю.
Поплакать бы… Тихо поплакать… завыть от тоски… забиться в истерике…
Если бы я могла! Люди плачут сердцем, именно в нем рождаются слезы.
Но у меня теперь нет даже этого — слез. Нет сердца — нет возможности выплакать свою боль.
Женщина ушла, а я все стою — обледеневшая, бесчувственная, неживая.
Ад бывает разный. Тот, которого боятся все, — горячий, освещенный пламенем костров. Но на Земле есть другой — черный и холодный, в нем невозможно испытать душевные мучения, потому что там умирают даже бессмертные души. В этом аду ярко светит холодное черное солнце, которое для остальных оранжевое и горячее. И спасения в черной ледяной пустыне не существует.
Хочу ли я спасения? Едва ли.
Я вдруг понимаю, почему столько времени не решалась сюда прийти, — было страшно понять, что в своей душевной пустыне я не способна даже страдать.
Сколько проходит времени, не знаю. Поняв, что ни облегчения, ни большей, чем уже есть, боли не будет, я на прощание касаюсь кончиками пальцев урны с прахом Джона и плетусь в администрацию, чтобы оплатить уход за могилой на ближайший год.
У таблички с его именем всегда будут свежие цветы.
Это все, что я теперь могу для него сделать.
Таксист терпеливо ждет…
Я уже в машине, когда звонит Ричардсон с вопросом, где я нахожусь.
— Заехала попрощаться с Джоном.
Эдвард мгновение молчит, потом уточняет:
— Зачем?