— На сей раз он и в деле себя не показал.
Они обменялись рукопожатием и Баум направился ловить такси.
Куда не поверни, отовсюду мне Антуана Лашома подсовывают, — размышлял он по пути в аэропорт, — Но что-то мешает мне принять эту версию. Очевидный ответ не всегда правильный, но иногда может оказаться и верным. И если это как раз такой случай, то получается — личная моя паранойя мешает расследованию. Это точно. И все же, все же…
Он мрачно поглядывал на скучные дома вдоль Кромвел Род, пока такси в толпе других машин продвигалось к аэропорту.
Глава 10
Альфред Баум и сам не мог бы объяснить, что мешает ему признать этого человека настоящим перебежчиком. Разум твердит, что тот говорит правду, а интуиция предостерегает: что-то не то. Сам ли Котов вызывает к себе недоверие или какие-то детали его речей? А может, и целиком все, что он рассказывает о деятельности КГБ. Баум пытался уличить Котова, используя факты его прошлого, но и тут не преуспел.
Вопрос: Почему вы не любите советскую систему?
Ответ: Может быть, из-за отца — он пострадал при Сталине.
В: Расскажите ещё раз, как это было.
О: Отца звали Котов Константин Семенович, он служил в артиллерии в чине капитана. Их часть отрезали в бою под Таганрогом, он попал в плен. При Сталине это считалось великим преступлением. В конце войны его освободили из плена, а в сорок шестом арестовали уже дома.
В: Какой это был месяц?
О: Не помню.
В: Продолжайте.
О: Отца отправили в лагерь, писем мы не получали. Вернулся он в пятьдесят девятом, через тринадцать лет. Ушел крепким, сильным человеком, а стал калекой. Через четыре года умер. В школе ребята говорили, что мой отец трус и предатель.
В: Вот почему вы и невзлюбили советскую власть?
О: Когда отец вернулся, мне было четырнадцать. Этот человек предатель — был мне чужой. Я обрадовался, когда он умер. Не прощу системе, что она ввергла меня в такой грех — стать врагом собственному отцу.
В: И все же пошли работать в КГБ?
О: (после долгого молчания) Пошел.
В: Объясните, пожалуйста.
О: Как и многие другие, я страдал своего рода шизофренией раздвоением души, рассудка. Мы хотели защищать свою систему, старались не видеть недостатков, крайностей. Считать, что социализм плох, потому что у тебя случилась личная трагедия, — это называлось субъективизмом, принижением великого исторического процесса. Так многие думали. А ещё верили, что со смертью Сталина станет лучше.