Записки из Города Призраков

«Да только, – напоминаю я себе, – не существует Серого пространства. Оно не может быть реальным».

Я смотрю вниз, мои рисунки вызывают отвращение: они ужасны. Полное говно. Я вырываю их из альбома, сминаю в плотные шарики, бросаю в корзинку для мусора, которая стоит рядом с моим письменным столом. В раздражении срываю одеяло с кровати, яростно кусаю его, чтобы удержать крик. Не могу остановиться. Срываю с кровати шелковые простыни. Мама всегда думала, что шелковые простыни – глупая, ненужная роскошь, а теперь спит на стальной койке, и в пяти дюймах от головы унитаз, а у меня шелковые простыни и большие окна, все купленное на деньги Города призраков. Теперь мы можем выглядеть как все, теперь папа может доказать, что он не хуже других, что случившееся не подкосило его. И теперь он может позволить себе более дорогое, лучшего качества, больших размеров.

На прикроватном столике жужжит мой мобильник. Новая эсэмеска. От Райны. «Почему ты игнорируешь меня? Мы с Тиф на Бист-Бич. Подъезжай. Шампанское и пиво. Костер. Красота. Давай, при…»

Я не отвечаю.

Простыни горкой лежат на корзинке для мусора, и на них я бросаю альбом. Подальше от себя. Какая же я глупая! Подумала, что в этом спасение: в медленном движении карандаша по бумаге, в творении, в мыслях о том, что я могу убежать от себя…

Он себя не убежишь.

Я выключаю лампу, заползаю на голый матрас. Холодно и неудобно. Поджимаю колени к груди под ночной рубашкой, немного ворочаюсь – от усталости больше ворочаться не могу, – и все проваливается в темноту.

В последнее время мои сны более реальные, чем сама реальность. Я в кровати, и Штерн рядом со мной, и он теплый. Мы оба притворяемся, будто спим, но я не могу спать, потому что его руки на моем теле. Каждая клеточка моего тела притягивается словно магнитом к тем местам, где его руки касаются моей кожи. Такие теплые. Он такой теплый, и пахнет от него, как и всегда, стиральным порошком, которым его мать стирает одежду, с легкой примесью «Мальборо», сигарет, которые курит его отец, и только сквозь них пробивается собственный запах Штерна. И его лицо слишком прекрасно, чтобы отводить от него глаза. Слишком, блин. Прекрасно. Его губы чуть разошлись. И его тело слишком близко, чтобы спать. Каждая частичка моего тела вибрирует.

Я слышу его дыхание. Я чувствую биение его сердца через простыню и покрывало, которые разделяют нас на считаные дюймы. Свет проникает в зазор между шторами. Наши колени соприкасаются. Я готова кричать от счастья.

«Не закрывай глаза, – вновь и вновь говорю я себе. – Оставайся здесь навечно. Если ты не заснешь, сможешь оставаться здесь навечно. – Легкая улыбка на его лице, словно ему снится что-то очень, очень приятное. Он начинает напевать «О, Сюзанна», только тихонько, словно это колыбельная, предназначенная для того, чтобы загнать меня в сон, с которым я борюсь всеми силами. Но песня так успокаивает, что я ощущаю себя слишком усталой, чтобы не дать векам сомкнуться. «О, Сюзанна, не плачь ты обо мне. Из Алабамы еду я…» – слишком устала. Слишком. Держись.

Держись, еще минутку. – «…и банджо на спине». – Еще секундочку…

* * *

– Ливер! Лив! Эй! Проснись!

Со стоном я еще крепче прижимаю колени к груди. Внезапно мне очень холодно. И по ощущениям до утра еще далеко. Но солнечный свет бьет в шторы моего окна.

Утро. Воскресенье. Осталось пять дней.

Кто-то дует мне в правое ухо, и я вскакиваю с кровати, теперь уже полностью проснувшаяся. Две верхние пуговицы фланелевой рубашки Штерна расстегнуты.

– Штерн! – Я отворачиваюсь, щеки пылают: я боюсь, что он все-таки может читать мои мысли и знает, что всю ночь он снился мне лежащим рядом со мной в постели, и мне хотелось, чтобы ночь эта растянулась на целую вечность. – Что ты здесь делаешь? Который час? – Я замечаю, что он смотрит на меня в одной ночной рубашке, подбираю с пола одеяло, заворачиваюсь в него, внезапно застеснявшись.

– Не знаю, Ливер. – Он оглядывается, замечает свет, часы на прикроватном столике. – Одиннадцать с чем-то. Семнадцать. Одиннадцать-семнадцать.

На работу я опоздала – если бы собиралась пойти.

– Слушай, а у призраков стучаться не принято? – Я складываю руки на груди. Прикидываюсь, будто рассержена, но на самом деле его присутствие меня каким-то образом успокаивает. Может, и маме нравятся ее галлюцинации: они как близкие друзья, которых начинает недоставать, если они долго не появляются.

У Штерна моя внезапная стыдливость вызывает смех.