Наконец мы пришли. Этот тип, оказывается, не врал, утверждая, что ее похоронили. Действительно, в самом конце кладбища, куда он привел меня, среди нескольких свежих могил находилась и ее могила. Все было как положено. Убогий металлический памятник, три жалких венка с черными лентами, черт знает от кого, рыхлая земля со дна могилы, а на небольшой пластине выгравировано ее имя, отчество, фамилия, дата ее рождения, дата смерти… Не хватало лишь фотографии.
— Все это пока временно, — принялся оправдываться мой спутник. — Нужно подождать, пока осядет земля. Потом можно будет установить хорошую плиту из мрамора. Разумеется, за мой счет…
«Еще бы, — подумал я. — С твоими-то деньжищами здесь можно склеп золотой состряпать. Вот только нужен ли он?..»
Так как вся эта комедия была придумана для меня, пришлось подыгрывать. А что еще оставалось делать? Спорить с этим типом? Кричать на него, умоляя сказать правду? Нечего и думать. Раз уж кому-то хочется убедить меня, что она погибла под колесами какого-то автомобиля, то я в свою очередь дам понять, что поверил в эту сказку и у меня нет никаких сомнений. Что будет дальше, посмотрим, но сейчас мне следовало скорбеть по сценарию. Что ж, извольте? Господин без имени смотрел на меня выжидающе.
Я присел на корточки перед памятником и часто-часто заморгал глазами, кривя рот и покусывая губы — дескать, креплюсь, чтобы не заплакать, а сам думаю, как бы мне выдавить из себя хоть слезинку. Плакать мне до смерти не хотелось, но сделать это было нужно, и тогда я стал вспоминать репродукцию картины Н. Ярошенко «Всюду жизнь», которую видел пару дней назад в фотоальбоме «Русские художники от А до Я». Сюжет такой: сквозь зарешеченное окно арестантского вагона заключенные кормят слетевшихся на перрон голубей. Ближе всех к окну ребенок, мальчик, лет двух, не больше, хорошенький, в светлой распашоночке, держит в руке кусочек хлеба и бросает птицам, — его самого держит на руках мать с очень печальным лицом. Разглядывал этот фотоальбом я от безделья, и все было нормально, но когда на последней репродукции я увидел этого мальчика с трогательно просунутой сквозь прутья решетки рукой, маленькой ручкой, сжимавшей кусочек хлеба, в глазах у меня, двадцатиоднолетнего балбеса, который был на войне и видел смерть, так и защипало, а через несколько минут я уже заливался горькими слезами — и чем дольше смотрел на мальчика, тем больше было слез. В жизни так не ревел, черт бы меня побрал.
Его печальную мать и остальных арестантов, которые улыбались и, как мальчик, бросали голубям хлеб, мне тоже было жаль, этих несчастных бедолаг, путешествующих неизвестно куда в своей тюрьме на колесах, очень жаль, ну а тот мальчик вообще мне всю душу вынул. Можно сказать, не успел родиться, а уже среди арестантов. Куда его везут, словно взрослого преступника? За что? Зачем? Мать, видимо, знает, он — нет. Он не понимает всего этого, зато понимает, что птиц, все слетавшихся и слетавшихся на перрон, нужно кормить, бросать им кусочки черного хлеба, а ведь, наверное, и самим порой нечего есть…
Ужасно трогательную вещь создал этот Н. Ярошенко, умерший еще в 1898 году. Жестокие люди, жестокая жизнь, которая всюду…
И сейчас, когда я подумал об этом мальчике, представил его маленькие пальчики, сжимавшие кусочек хлеба, представил всю его жизнь по ту сторону решетки, в груди у меня защемило, и этого придуманного художником, возможно, никогда не существовавшего мальчика мне было жаль не меньше, чем всех мертвецов на этом деревенском кладбище.
Я плакал, и мне хотелось плакать еще, хотелось кусать комья свежей могильной земли от жалости к тому мальчику. Может быть, я спятил, а может, в нем я увидел самого себя, несчастного ребенка, путешествующего черт знает куда… И я катался по могиле, задевая венки и памятник, слезы не переставали литься из глаз, и я все никак не мог угомониться.
Не знаю, сколько времени длилась эта истерика, но господин без имени не утешал меня и не пытался остановить. Видимо, он наслаждался всей этой сценой и думал, что я горюю по возлюбленной. Нет, это были всего лишь слезы по мальчику. Моя возлюбленная жива, я в этом не сомневался.
Когда я успокоился, мы вернулись в машину и он отвез меня, перепачканного землей с могилы и зареванного, домой. В зеркале заднего обзора я видел свою лысую башку и покрасневшие от слез глаза.
Потом, посчитав свою миссию выполненной до конца, он уехал, а я остался. Делать мне было нечего, и я сразу же разделся и залез в ванну. Паук сидел в паутине, и я поприветствовал его:
— Мое почтение, господин Паук!
И он зашевелился в своей паутине, будто тоже соскучился и не поймет, где это меня черти носили.
— На кладбище был, — сообщил я ему. — Она все еще не хочет меня видеть, потому-то и был придуман весь этот спектакль. Она знает, что я люблю ее и буду любить всегда, и таким образом пытается от меня избавиться. Дескать, пусть чудовище и извращенец думает, что какой-то там автомобиль проехал прямо по хорошенькой голове его возлюбленной, и не мечтает увидеть ее снова. План, конечно, хорош, нечего сказать, только я не совсем еще дурак. Да, не совсем… Почему я думаю, что все это лажа? Очень просто. Во-первых, этот богач тоже любит ее и, если бы она погибла на самом деле, он похоронил бы ее не на жалком деревенском погосте, а на городском кладбище, в престижном ряду, уверен в этом… А во-вторых, на могиле не было ни одного цветочка, лишь три венка. Представляешь, приятель? Ни одного! Прикидываешь, эта женщина не заслужила ни одного цветочка, смех и только! Да когда она умрет, за цветами не будет видно могилы — и этот придурок первым притащит охапки гвоздик и роз. Вот где промашка-то вышла. Все они вроде бы продумали и сделали правильно, но жадность подвела господина без имени, хотел сэкономить пару монет, и вот что из этого получилось. Завали он могилу цветами, и я мог бы еще поверить всему этому, а так… В третьих, мудак он, вот и все. Хоть бы очки черные нацепил, чтобы нахальные глаза спрягать. Придурок!
Обращаясь к пауку, я все больше убеждал себя в том, что она жива. Правда, нужно было убедиться окончательно, и у меня созрел небольшой план, как это сделать наилучшим образом. Способ не из приятных, зато верный, и я решил, что займусь этим завтра. Сегодня буду наслаждаться в ванне…
Мой взгляд наткнулся на ее белье — мгновенная эрекция.
«Черт возьми, — подумал я, натягивая на себя черные трусики и бюстгальтер, — как же нам хорошо было когда-то вместе… А теперь она изъявляет желание умереть, лишь бы избавиться от меня».
Удовлетворившись, я повесил оскверненное собственным ядом белье обратно на трубу.
Вода лилась из крана тонкой струйкой и разбивалась о дно — возле сливного отверстия эмаль отвалилась и металл покрылся шершавой ржавчиной.
ebooksa