— Далеко не всегда остаешься невредимым в перестрелке, — заметил Боб.
— Вот именно. Вам это известно, а многим из этих писателей — нет. Им известно лишь то, что нужно следовать схеме, а значит, герой обязательно должен остаться в живых.
— Понятно.
— Теперь о том, что я называю подлинной литературой — и здесь существуют свои подвохи. Под этим я подразумеваю жизненные сюжеты и отсутствие преувеличенного, неестественного драматизма. Миру не угрожает опасность. Никто не говорит о миллионах долларов. Люди плохо себя ведут, впадают в ярость, забывают о важных вещах, подхватывают простуду и так далее. Герой имеет серьезные недостатки, и это угнетает его. Какие-либо планы отсутствуют. Персонажи предоставлены своей судьбе. Но жизнь идет, любовь имеет значение, боль реальна. Нужно найти способ, чтобы придать этому драматизм.
— Я вас понимаю, — сказал Боб. — Вы не могли бы еще привести примеры штампов? Мне кажется, это идея. Я чувствую, Найлз мог использовать штампы.
— Штамп — это не только элементы сюжета. Это еще и язык. Сочетания слов, употреблявшиеся столько раз, что они становятся привычными, словно старый кусок мыла. «Темный как ночь», «небесно-голубые глаза», «бирюзовое море», «красавица с волосами цвета воронова крыла». Эти слова настолько знакомы, что теряют смысл. Они не несут в себе эмоциональный заряд и вызывают ассоциации с плохими фильмами.
— А как насчет «золотых кос страсти»?
— Отлично. Господи, откуда вы взяли это?
— Из одного старого журнала. В общем, я понял, о чем идет речь.
— Персонажи тоже могут быть штампами. Сравните, скажем, детектива Филипа Марлоу у Чандлера и Гумберта Гумберта у Набокова. Марлоу — неподкупен, умен, смел, проницателен. Он слишком идеален, чтобы быть реальным. Гумберт, будучи настоящим интеллектуалом, совершает, однако, все возможные ошибки, предается порочной страсти, не способен контролировать свое поведение. Даже когда он в конце стреляет в Куилти, это отнюдь не перестрелка. Он бежит за обезумевшим от страха, молящим о пощаде человеком, ведя по нему беспорядочную пальбу. Таким образом, Марлоу — штамп, а Гумберт — жизненный персонаж. Набоков никогда не стал бы писать о штампе — разве что только для того, чтобы высмеять его.
— Ясно, — сказал Боб. — А не мог ли Найлз тоже высмеять штамп?
— Дело в том, что Набоков любил всевозможные игры, и Найлз вполне мог последовать его примеру. Его «код» может основываться на игре. В конце концов, вы знаете его лучше, чем я.
— А вы не могли бы привести другие сюжетные штампы? В последний момент — один, герой всегда остается невредимым — второй…
— Наверное, самый знаменитый — «Это сделал дворецкий». Он сформировался в английских детективных романах двадцатых годов, когда убийство считалось прерогативой высших классов, а сюжеты представляли собой настоящую головоломку. Авторам трудно было устоять перед соблазном сделать убийцей дворецкого: он вызывал наименьшие подозрения, был невидимым, скромным, преданным и прекрасно знал дом и его окрестности.
— Значит, дворецкий-убийца присутствовал во многих книгах?
— В десятках. В сотнях. Затем этот штамп был вывернут наизнанку. Поскольку все подозревали в первую очередь дворецкого, в развязке он оказывался ни при чем. Это тоже стало штампом. Но если бы вы захотели сыграть на этом сегодня, то у вас это сделал бы именно дворецкий.
— Понятно, — сказал Свэггер.
— Вот еще один штамп, часто встречающийся в современном триллере: ничто не является тем, чем кажется. Герой руководствуется в своих поисках определенными знаками, не зная, что их фабрикует некий злой гений, пытающийся сбить его с верного пути и пустить по ложному следу. Подобное никогда не случается в реальной жизни, но выглядит занимательно, хотя и банально. В большинстве таких книг и фильмов драматизируется процесс, посредством которого герой разоблачает манипуляции и осознает, что происходит в действительности.
— Ясно. И если Набоков — или Найлз Гарднер — решил бы сыграть на этом, он убедил бы вас в том, что все…
— …является именно тем, чем кажется, — закончила она фразу. — По блеску в ваших глазах я заключаю, что вы уловили суть.