Ночное кино

– Вот это и называется «непристойная роскошь», – прошептал я. – Эти люди – отдельный чудной биологический вид. Даже не пытайся их понять.

– Видел – в коридоре доспехи стояли? Настоящие сияющие доспехи, стоят себе, рыцаря ждут.

– Два процента богатейших людей владеют половиной богатств земного шара. Лично я считаю, что вся она хранится в этой квартире.

Нора, прикусив губу, указала на приставной столик, где в антикварной серебряной рамке стояла черно-белая фотография. Оливия подле Принца, лет двадцать назад. Они в обнимку позировали перед антикварным же «бентли» возле исполинского загородного особняка. Взглянешь на лица – вроде счастливы, но это, конечно, мало о чем говорит. На фотографиях все улыбаются.

Нора рывком выпрямилась.

В комнату вошла женщина. Я вскочил, Нора, нервно расправляя юбку, последовала моему примеру.

Оливия.

Она не шла – скорее плыла, и под ногами у нее толклись три пекинеса. Очевидно, комнату декорировали под хозяйку – ну, или наоборот. Русые с сединой волосы до подбородка – густые карамельные завитки вокруг лица – подходили к персидскому ковру, к резным львиным ногам стола, даже к серебряной сигаретнице с изысканной резьбой на крышке: инициалы «ОДЭ», буковки – как волосяной колтун, забившийся в душевой сток.

Уж не знаю, чего я ждал, – пожалуй, гранд-даму, всю в волдырях драгоценностей, – но Оливия оказалась замечательно легка, воздушна и без излишеств. Она надела простое черно-серое платье, шею дважды оплели пухлые жемчуга. Приятное и нежное овальное лицо, аккуратный макияж, длинные лучины бровей над ярко-карими глазами, изящная шея – точно стебель цветка, едва-едва начинающего увядать. Сколько раз Марлоу Хьюз мечтала свернуть эту шейку?

Оливия с улыбкой приблизилась, и я заметил, что правая рука ее безвольно висит на перевязи из черно-красного цветастого шарфа. Рука застыла сломанным крылом, но Оливия, видимо, была полна решимости сносить увечье с доблестью: ногти на высохшей руке безупречно выкрашены в помидорный цвет.

На безымянном пальце здоровой руки, которую она как раз протянула нам, красовался бледно-голубой алмаз – карат двенадцать, не меньше. Он уставился на нас немигающим глазом жертвы гипноза.

– Оливия Дюпон. Я так рада, что вы смогли выбраться, мистер Макгрэт.

– Мне в удовольствие.

Обменявшись рукопожатиями, мы все расселись, включая пекинесов, похожих на толстых девочек в меховых костюмчиках. Оливия устроилась на белом диване против нас, закинула руку на белый плед, наброшенный на спинку, а собаки окружили хозяйку мохнатой крепостной стеной и посмотрели на нас выжидательно, будто нам полагалось их развлечь.

– Простите, что заставила ждать. С этим переездом тут полное безумие.

– Уезжаете из города? – спросил я.

– На сезон. Зиму мы проводим в Швейцарии. Съезжается вся семья. Внуки обожают гулять и ходить на лыжах, а мы с Майком склонны лентяйничать. Обычно садимся перед камином и не встаем четыре месяца.

Она рассмеялась – ясный изысканный звон, точно ложечка постучала по хрустальному бокалу, призывая послушать тост крупного сановника.

Ты смотри, как далеко от яблони упало это яблочко. Поразительно, что женщина, наткнувшись на брачную золотую жилу, обзаводится не только новым гардеробом и новыми друзьями, но и голосом прямиком из граммофона тридцатых (ломкий, моно-стерео), а также лексиконом, в котором непременно найдутся слова «лентяйничать», «сезон» и «весьма сожалею». Приходилось напоминать себе, что Оливия – отпрыск военных и росла в такой нищете, что матери ее пришлось выйти на третью работу и мыть туалеты в той самой публичной старшей школе, где училась Оливия. А теперь у Оливии, должно быть, шесть поместий и яхта площадью с городской квартал.

– Мой внук Чарли – большой ваш поклонник, мистер Макгрэт.