Ночное кино

– Я приехала туда в начале июня семьдесят седьмого года. Невезучая актриса. Двадцать девять лет. Кордова готовился снимать «Тиски для пальцев». Его помощница Инес Галло написала моему агенту и сообщила, что Кордова видел меня в «Резне в День святого Валентина» и восхищен моей работой[79].

Она, похоже, смутилась.

– Роль у меня была довольно жалкая – статистка, всю сцену спиной к камере. Я решила, меня жестоко разыгрывают. Но помощница утверждала, что Кордове очень понравилось, он подумывает взять меня на весьма необычную роль, которую написал специально для меня. Приглашает в «Гребень» на выходные – поговорить, обсудить. Жила я тогда в Ист-Виллидж. Одолжила денег у подруги, взяла напрокат «паккард-универсал» и поехала одна. Мне год никто не предлагал ролей. Я была готова на все. И в дороге я сказала себе: ради этой роли я сделаю что угодно – абсолютно что угодно.

Она помолчала, рассеянно погладила пекинеса.

– Дорога там чудесная. Миновав сторожку, тихо катишь себе среди дубрав и низких холмов. Вокруг ни души. Ясный день, жара. Было солнечно, но, помнится, я так нервничала, что вскоре меня обуял смертный страх, будто я в ночную темень пришла на кладбище. То и дело в вышине кричали птичьи стаи – вороны. Я притормаживала, выглядывала, но ни в кронах, ни в небе не было ничего. Пусто.

Она глотнула чаю.

– Дом – гигантский темный особняк, прямо из… ну, я не знаю… из рассказа По. Я припарковалась на стоянке. Машин было немало, будто в поместье позвали и других актрис. А я никак не могла заставить себя выйти. Это было ужасно. Но я хотела получить роль. Мне обязательно нужно было ее получить. Сняться у Кордовы – это предел, понимаете? Я слыхала, это не просто меняет твою профессиональную судьбу – это меняет всю твою жизнь.

Тут она сама себе иронически улыбнулась.

– Я выбралась, постучала в парадную дверь, и мне тут же открыла итальянка – ослепительная красавица, но какая-то безучастная. Ни слова не сказав, поманила меня к столу – снаружи, на увитой глицинией лоджии, уже обедали. Много народу – я никого не узнавала. Решила, что поклонники Кордовы. Сам он не появлялся. Я, правда, толком и не знала, как он выглядит. Спросила кого-то, где же Кордова, и мне, как положено, ответили, что он работает. Меня усадили. Все обсуждали некий предмет, кем-то купленный на частном аукционе. Передавали его из рук в руки. В конце концов он добрался до меня. И едва я его взяла, все отчего-то притихли и спросили, что это, по моему мнению, такое. Странная вещь. Походила на кинжал. Бронзовая рукоять с прихотливой резьбой, узкое лезвие, дюймов пять, посередине непонятное кольцо. Во главе стола молодой блондин в сутане – прекрасный, как Адонис, – посоветовал мне ткнуть этой штукой в запястье, посмотреть, что будет. Все захохотали. Не смеялась только прекрасная итальянка. Я так поняла, жена Кордовы, Джиневра. Она лишь смотрела на меня с тоской, точно пленница, которая страшится заговорить. Я была в смятении, сама не своя, испугалась, что вот-вот разрыдаюсь, но тут кто-то забрал у меня этот предмет, и на том обед завершился. Потом я проверила и выяснила, что это было.

– И что же? – спросил я, поскольку она умолкла.

Она глянула хмуро:

– Колющая игла. В Европе шестнадцатого-семнадцатого веков их использовали при охоте на ведьм. Драгоценные металлы, искусная резьба. Обвиняемую, как правило, раздевали догола, и судья тыкал ее иглой по всему телу. Если где-то не шла кровь и не чувствовалась боль, значит он отыскал ведьмин знак. Разумеется, если ведьмин знак и находили, то лишь потому, что женщина больше не могла кричать. Ее ткнули иглой раз триста, она лежала без сознания и медленно истекала кровью. Среди некоторых увлеченных коллекционеров подобные вещи, древние орудия пыток, пользуются бешеной популярностью.

Нора так увлеклась, что забыла дожевать изрядный кусок пирожного. Изо рта выпала крошка – Нора торопливо подобрала ее с подола свитера и звучно сглотнула.

– Вскоре, впрочем, я выбросила из головы этот курьезный обед, поскольку некая мужеподобная баба с потным лицом и горящими черными глазами объявила, что Кордова готов со мной побеседовать. Меня многочисленными коридорами провели в большую комнату с рядами картотек и длинным столом. Во главе стола сидел человек. Как король на троне, а вокруг горы бумаг, фотографий натуры, костюмов, заметок к сценариям. Он был толстый, но не гротескно, как разжирел Орсон Уэллс, или Хичкок, или даже Брандо. Массивность его была, как бы это сказать, элегантна. Круглое лицо, густые черные волосы, очки – круглые чернильно-черные линзы. Он был красив. То есть мне так кажется. Бывают, знаете, лица, которые завораживают, и однако спустя несколько минут их забываешь, будто мозг не в силах запомнить эти черты, как не в силах вызубрить бесконечное число. Вероятно, это из-за очков – потому что нет глаз. Я поначалу решила, что он слеп, но слеп он не был: поглядел на меня, а затем оповестил, что у меня на губе петрушка. И не ошибся, как ни печально это признавать. Затем спросил, хочу ли я у него сниматься. Само собой, я с жаром ответила да, о да, еще как. Я его пылкая поклонница еще со времен «Силуэтов». Он улыбнулся. А потом засыпал меня неуютными вопросами – чем дальше, тем интимнее и острее. Есть ли у меня семья, парень, веду ли я активную половую жизнь, как часто хожу к врачу, кто мой ближайший родственник? Я здорова? Пуглива? Он вникал в самые глубины. Интересовался, чего я боюсь: высоты, пауков, утонуть, моря. Сколько боли мне приходилось вытерпеть? Каков мой худший кошмар? Я уже заподозрила, что цель допроса – не познакомиться со мной или понять, гожусь ли я на роль, но скорее выяснить, насколько я одинока, кто заметит, если я исчезну или изменюсь. Я то и дело спрашивала, что за роль. Очень хотела почитать сценарий. В ответ – лишь молчание и хитрая улыбка. Наконец вошла какая-то женщина и увела меня. Мне казалось, он терзал меня больше часа. Но нет, всего пятнадцать минут.

Оливия глубоко вздохнула и здоровой рукой подлила нам чаю. Когда она щипцами подхватила кусок сахару и уронила себе в чашку, я с удивлением отметил, что пальцы у нее трясутся. Она нервничала.

– Стало ясно, – снова заговорила она, – что обсуждение «Тисков для пальцев» продолжится после ужина. Служанка проводила меня в мою комнату. Дом был огромный, комната моя – целые апартаменты: окна во всю стену, занавески прозрачны, как свадебная фата, далеко под холмом видно озеро. Я никогда не бывала в таком красивом жилище. Я прилегла, хотела подремать минутку, но глубоко уснула. Должно быть, вымоталась в дороге. Через три часа я внезапно проснулась в темноте, ловя ртом воздух, и горло болело так, будто меня душили. Запястья и локти ныли, словно меня придавливали к постели. Взаправду больно. Но в комнате никого не было, и ни веревок, ни наручников – ничего. А потом я в ужасе увидела, что чемодан мой пуст. Вся одежда аккуратно развешена в гардеробе. Даже белье уже в ящике, аккуратными стопками. И выложено мое платье, которое, видимо, полагалось надеть к ужину, вместе с серьгами и серебряным гребнем. Окна распахнуты, вздуваются занавески. Когда я засыпала, окна были закрыты. Все волоски на руках встали дыбом, будто меня вот-вот молнией ударит. Я думала только об одном. Бежать. Ужин в восемь, приглашены другие гости. Мне было все равно. Я побросала одежду в чемодан, выскочила, отыскала черную лестницу. Вылетела в ночь. Нашла свою машину на стоянке и уехала, не включая фар. Поначалу была уверена, что за мной гонятся. Позади за поворотами мелькали фары. Но когда я добралась до ворот, фары исчезли. Ворота были закрыты. Я вылезла, отперла их и в панике умчалась. Ехала шесть часов без передышки. Но это чувство – тяжесть, удушение, будто все тело мое сжимали тисками, – оно не проходило еще много дней. Я едва не пошла сдаваться в больницу.

Оливия замолчала, взяла из вазы два апельсиновых птифура, один съела сама, другой скормила пекинесу. И горестно улыбнулась нам:

– Конечно, со временем это воспоминание становилось все унизительнее. Время высасывает из памяти и страх, и боль. Я рассудила, что мой так называемый ужас – лишь плод молодости, разыгравшегося воображения. «Искажение», фильм Кордовы о заразном подростковом безумии, в свое время сильно меня потряс. Разум сыграл со мной шутку. Я подменила искусство жизнью или наоборот. Вскоре после я отправила Кордове три записки с извинениями, но в ответ получила лишь весьма неучтивую отповедь.

– Что он написал?

– Нечто в том смысле, что, если даже я останусь последним человеком на Земле, он ни за что не возьмет меня к себе сниматься. Видимо, приглашение в «Гребень» было пробами, а я их провалила.