– Но птица тебе
Она отперла дверцу, и синий попугай спорхнул ей в ладонь. Нора что-то прошептала ему в невидимое ухо, посадила на качели и пошла прочь, мимо меня и в коридор. Остановилась только на пороге.
– Я схожу с тобой. Поговорю с хиппушкой. Мало ли – вдруг она из Симбионистской армии освобождения?[110]
– Нет. Я сама.
– И что – все? Я тебя больше никогда не увижу?
Она сморщила нос, будто я сморозил редкостную глупость:
– Ну естественно, ты меня увидишь.
Она встала на цыпочки и обняла меня. Обнималась девчонка на «пять» – тощие руки обхватили мою шею, точно кабельные стяжки, костлявые коленки ударились об мои. Словно хотела прихватить с собой нестираемый отпечаток меня.
Затем подобрала сумки и зашагала вниз по лестнице.
Я подождал, пока она свернет за угол, и кинулся следом. Я понимал, что она меня прибьет, если увидит, но, к счастью, тротуары были забиты толпами шопоголиков, я успешно прятался среди них и дошел за Норой до самого метро, где она прыгнула в поезд 1, затем пересела на L, затем на 6 и наконец вышла на Астор-плейс.
Выбравшись с людной станции, я ее потерял. Крутил головой как ненормальный, даже запаниковал, испугался, что вот теперь – все, я так и не узнаю, как она там, все ли у нее благополучно. Бернстайн, драгоценная золотая монета, выскользнула из моих неловких рук и растворилась среди нью-йоркских миллионов.
Но потом я ее отыскал. Винтовой своей походкой она переходила Сент-Маркс-плейс, миновала пиццерию, стойку с журналами. По Восточной Девятой я дошел до треугольного садика на углу с Десятой. Нора взбежала на крыльцо ветхого таунхауса. Держась поодаль, я нырнул в подворотню.
Нора поставила сумки и позвонила в дверь.
Я прикидывал всевозможные сценарии спасения – ворваться в дверь, пнуть с дороги девять кошек, енота и подшивки «Виллидж войс» за сорок лет, промчаться мимо торчков, целующихся на кушетке, и психоделического плаката с Золотыми Воротами в преддверии «лета любви»[111], наверх в комнату Норы: добро пожаловать, крысы, у нас тут воняет старой посудной губкой. Нора сидит на краю футона, вскакивает, бросается мне на шею.
И однако. Дом, конечно, подозрительный – ржавые кондиционеры, в окнах ящики с сохлыми цветами, – но на первом и втором этажах даже не один, а два эркера, куда и впрямь струится море света.
Норе никто не открыл. Она позвонила снова.
Пусть никого не будет дома. Пусть у суперской хиппушки приключилась семейная неприятность аж в Вудстоке. А если откроют, пусть на пороге возникнет полуголый автор-исполнитель с татуировкой во всю грудь «Добро пожаловать на радугу». Пусть я еще разок ее спасу.
Дверь открылась, и появилась пухлая женщина с седыми кудельками и в полосатом фартуке, измазанном грязью, – земля из цветочных горшков или глина с гончарного круга. Женщина
Я еще чего-то подождал, – может, музыку включат или свет. Но ничего не случилось, ничего мне не досталось, больше ничего не осталось мне – лишь ветерок носился по кварталу, гонял одинокие желтые листья и ворошил мусор, прибившийся к бордюру.