Четыре сезона

14

Наступил год двухсотлетнего юбилея независимости США.

После поездки на Гавайи летом 1975 года и путешествия с родителями в Рим, когда торжества и праздничные шествия достигли апогея, Тодд заезжал к Дюссандеру несколько раз. Получив разрешение уйти на каникулы раньше, а именно 1 июня, Тодд вернулся в Санта-Донато 1 июля, то есть за три дня до начала официального празднования двухсотлетнего юбилея.

Атмосфера на встречах царила мирная и даже дружеская – они оба выяснили, что могут общаться достаточно цивилизованно. Их не тяготило, если кто-то из них замолкал, а их разговоры усыпили бы самого недоверчивого агента ФБР. Тодд рассказал старику, что встречался с девушкой по имени Анджела Фарроу, от которой не был без ума, но их матери дружили. Старик рассказал Тодду, что начал плести коврики: он прочитал, что это помогает разрабатывать пальцы при артрите, и показал, что у него получалось. Подросток вежливо повосхищался.

Тодд заметно вытянулся, правда? (Да. На целых два дюйма.)

Бросил ли Дюссандер курить? (Нет, но курить стал меньше из-за кашля.)

Как дела с учебой? (Учиться непросто, но интересно. Оценки – только пятерки и четверки, а на годовые экзамены вышел со своим проектом по солнечной энергии, который делал для «ярмарки научных проектов учащихся». Теперь он хотел изучать в колледже антропологию, а не историю, как раньше.)

Кто стриг газон Дюссандера в этом году? (Рэнди Чемберс, который живет по соседству. Хороший мальчик, но слишком уж толстый и медлительный.)

В тот год Дюссандер у себя на кухне лишил жизни трех бродяг. На автобусной остановке к нему подходили раз двадцать, и семь раз он предлагал пищу, ночлег, ванну и выпивку. Дважды бродяги отказывались, а еще два раза не стали садиться в автобус и исчезали с полученным на проезд четвертаком. Подумав, Дюссандер нашел выход: он купил проездной за два доллара пятьдесят центов, дававший право на пятнадцать поездок.

В последнее время Дюссандер заметил, что в особенно теплые дни из подвала тянет очень неприятным запахом. В такие дни он держал двери и окна плотно закрытыми.

Тодд Боуден набрел на бродягу в водосточной канаве позади пустыря на Сайнага-Уэй. Это случилось в декабре накануне Рождества. Парнишка постоял некоторое время, сунув руки в карманы, разглядывая пьянчужку. Он чувствовал, как по телу пробегает дрожь. В течение пяти недель он шесть раз возвращался сюда в неизменной легкой куртке, которую наполовину застегивал, чтобы скрыть столярный молоток-гвоздодер за поясом. Наконец, первого марта он снова увидел этого бродягу. А может, и другого – какая разница? Тодд начал бить тупым концом, а затем (он даже не помнил, когда именно – глаза застилала кровавая пелена) – загнутым раздвоенным задком, превращая лицо жертвы в кровавое месиво.

Для Дюссандера убийство бродяг стало жертвоприношением, призванным умилостивить жестоких богов, в которых он уверовал… или всегда верил, но на время забыл о них. Бродяги помогли ему снова почувствовать вкус к жизни и наполнили ее смыслом. Ему даже начало казаться, что до появления мальчика с большими голубыми глазами и широкой американской улыбкой он жил в Санта-Донато совершенно неправильно, ошибочно посчитав себя немощным стариком. Он приехал сюда в шестьдесят восемь лет, а сейчас чувствовал себя намного моложе.

Мысль о жертвах богам могла сначала показаться Тодду нелепой, но со временем он бы вполне принял ее. После жестокого убийства бродяги под платформой он боялся, что кошмары усилятся или даже сведут его с ума. Он боялся, что под давлением нестерпимого чувства вины обязательно проговорится или наложит на себя руки.

Однако он спокойно отправился с родителями на Гавайи, где провел самые лучшие в своей жизни каникулы.

Учеба в старших классах началась с ощущения внутреннего обновления, будто в тело Тодда Боудена вселился кто-то другой. Его сознание жадно фиксировало удивительные картины, которые он давно перестал замечать: первые лучи солнца на рассвете; величественный океан, вид на который открывался с морского причала; куда-то спешащие в сумерках люди, когда только начинают зажигаться фонари. Эти картины отпечатывались в сознании, как прекрасные камеи, вырезанные с необыкновенным мастерством. Его чувства удивительно обострились, теперь он улавливал мельчайшие оттенки окружающего мира: так тонкий ценитель вина улавливает неповторимый аромат драгоценного напитка из только что открытой бутылки.

После встречи бродяги в канаве кошмары возобновились.

Чаще всего ему снился пьяница, которого он зарезал в заброшенном депо. Во сне он прибегает домой из школы и уже готовится крикнуть привычное: «Привет, малышка Моника!» – но слова застревают в горле при виде мертвого бродяги. Тот сидит, откинувшись на маленький столик на кухне, в своей грязной рубашке и вонючих штанах, а на яркой кафельной плитке пола тускло блестят лужи крови. Кровью заляпаны блестящие ящики из нержавеющей стали, на шкафах из натурального дерева тоже кровавые разводы.

Сбоку от холодильника приколота записка от матери: «Тодд, я в магазине. Вернусь к половине четвертого». Стрелки стильных часов над плитой показывают 3:20, и бродяга сидит, развалившись, в углу, будто персонаж из фильма ужасов, неведомо как очутившийся в их доме. Повсюду кровь, и Тодд бросается ее вытирать, не переставая кричать мертвецу, чтобы тот убирался и оставил его в покое, но мертвец не отвечает и продолжает

с жуткой ухмылкой пялиться в потолок, роняя капли свежей крови, сочащейся из располосованных ножом ран. Тодд хватает из кладовки швабру и лихорадочно пытается вытереть лужи, понимает, что только сильнее размазывает кровь по полу, однако остановиться не может. Он слышит, как к дому подъезжает машина матери, и наконец до него доходит: убитый пьяница – это Дюссандер. Он просыпается мокрым от пота, хватая ртом воздух и судорожно комкая простыни.

К счастью, после того как он разделался с бродягой в канаве – не важно, другим или тем, кого он видел прежде, – и забил его до смерти молотком, кошмары прекратились. Тодд пришел к выводу, что ему, наверное, придется снова пойти на убийство, причем, возможно, даже не на одно. Хорошего тут ничего не было, но эти бродяги уже давно потеряли человеческий облик. А Тодду они еще могли принести пользу. И Тодд – как и все вокруг – брал от мира то, что отвечало его меняющимся с возрастом потребностям. Каждый сам прокладывал себе дорогу в жизни, и полагаться мог только на себя самого.