Лешеньке и Геннадию Алексеевичу, как людям недавним, пояснили: патологоанатом Костопарчев, делающий для отделения вскрытия, человек исключительно желчный и склочный. Возможно, что он такой склочный именно потому, что желчный, а может, и наоборот. Но дело в том, что просто так вскрывать тело умершего он не станет, потребует непременно особо мощный резон предъявить. Убедительный аргумент – чего ради ему, Костопарчеву, в этом мертвяке копаться? За зарплату, что ли?!
Циничный, въедливый и вредный Костопарчев может и главврачу на кого угодно донести, ему отношения с людьми портить – одно удовольствие. Его ж скукота заела с безответными покойниками.
Ну а главврач – это главврач. Кто его знает, что ему в голову придет? Как-то не хочется связываться.
Спорили-рядили, ничего никак не могли надумать толкового.
Наконец, заведующий, как лицо партийное, рубанул воздух ладонью и решил поставить точки над «ё» по-демократически, путем голосования:
– Кто за то, чтоб рискнуть и вскрыть Пантелеймонова?
Вверх взметнулись четыре руки. Леонид Макарович воздержался, а заведующий забыл, что тоже может голосовать, как член коллектива. Поэтому большинством в пять голосов решили все-таки подъехать как-нибудь на кривой козе к вредному Костопарчеву, чтобы он своей циничной рукой разобрался в причинах смерти Пантелеймонова.
– А пока там что – койку из палаты убрать! – предложил Геннадий Алексеевич. По неопытности. Но все так и ахнули: убрать! Видали?!
– Да за это… За это ж… А! – заведующий Жуков, не найдя слов, только рукой махнул на молодого несмышленыша. – Да даже в угол ее задвинуть я права не имею! У нас ведь знаешь какой народ?! Только держись! Куда, скажут, койко-место народное затырил? Пайком больничным личный скот разводишь?! Неучтенные простыни из закромов родины себе на портки пустил?! Да даже если ногу у этой кровати сломать – тут же анонимки посыплются на меня, как на вредителя народного имущества. Нет. Этим путем мы не пойдем. Не можем, – сурово сказал парторг Жуков и честно глянул в глаза Ильича. В добром прищуре вождя со стены ему мерещилось некое печальное сочувствие.
И тут будущий медбрат, практикант Лешенька, подал разумный голос:
– А давайте я пока туда лягу! Для коллектива я готов.
Все так и ахнули от Лешенькиной сознательности.
Лешенька был здоровенный бугай, бестолковый в смысле профессии, но далеко не дурак.
Сразу после практики Лешеньке предстояло сдавать сессию, а готовился он к экзаменам в общаге медучилища. Это вполне проблематичное занятие. Тут же, в отделении, сообразил Лешенька, ему будет и тихо (все больные в шестом – тихие лежачие), и сытно (все-таки на койко-место питание положено, а в общаге – нет), и к тому же – за подвиг разведчика в тылу дьявольской палаты врачи отделения его зауважают. А уж если он первым тайну раскроет – потом, может, в случае надобности из чувства благодарности коллеги ему справки в училище станут давать (поддельные, о болезни).
Вот как много выгод быстрый умом мечтатель Лешенька нащупал в этой ситуации.
Врачи отделения, посовещавшись, сообразили, что это, пожалуй, неплохой выход. Пусть Лешка, раз не боится, шестую койку в шестой палате от настоящих больных постережет. Тем более за такого бугая можно и не опасаться – любому супостату отпор даст, в лоб закатает, зверь там он или не зверь!
Посмеялись даже.
Как решили – так и сделали. Максиму Николаевичу выдали из кассы взаимопомощи бутылку водки и, как самого дипломатичного, отправили улещивать вредного патологоанатома Костопарчева, чтоб вскрыл Пантелеймонова ответственно и без лишнего шума. Лешеньку оформили как больного на шестую койку шестой палаты в шестом отделении.
Остальные разошлись по своим маршрутам: кто отдежурил – домой ушел, кто на дежурство – в ординаторскую отправился делами заниматься.
Наступил вечер. Лешенька плотно поужинал больничной манной кашей – нарубался и за себя, и за всех больных из своей палаты, которые пока что только внутривенно пищу принимали, а до каши еще недовыздоровели. Лешка бы и больше смолотил, но больше не было.