Логово снов

За последние несколько месяцев, когда он не чистил карманы, не шарил по музеям в поисках ключей к местонахождению матери, не просаживал деньги на боях и не убалтывал хористочек на страстные рандеву в барных гардеробах, Сэм, бывало, воображал себя целующим Эви. Поначалу основным содержанием этих воображаемых сценариев было Сэмово бахвальство и его же раздутое эго: Эви лепетала что-нибудь наподобие о, любимый, никогда не думала, что ты можешь быть таким, поцелуй же меня, идиот, и обмякала в его объятиях, сраженная наглядными изъявлениями его мужества. Впрочем, эти фантазии всегда оставались какими-то… неудовлетворительными, словно даже его распаленное воображение знало, что это форменная чушь.

Вот чего он себе никогда не представлял, так это такого вот дня: вломиться в офис федерального здания, найти карточки с тайным кодом, едва улизнуть от копов – и все это рука об руку с Эви, и на ее пыльном лице блуждает улыбка, потому что ей эта охота так же по душе, как и ему, и они были там вместе.

– Комната чего-то вся размазалась. А у тебя она размазалась, Сэм? – пролепетала Эви.

– Я думаю, что один из нас просто нализался, Котлетка.

– Э-э нет, это все комната, – убежденно вздохнула Эви.

– Нет, не комната.

– Ну, так и не я. Я со спиртным на «ты» – как матрос, – весьма нечленораздельно поделилась она.

Через пару мгновений Эви уже храпела.

Сэм перебазировал о-че-лют-но потерянную для мира Провидицу-Душечку в кресло на колесиках, дотолкал его до лифта, потом до ее номера и сгрузил, в конце концов, на кровать.

– Не таким я представлял себе сегодняшний вечер, – проворчал Сэм, утрамбовывая Эви под одеяло; рот ее был открыт, и оттуда неслись тоненькие, как у колибри, всхрапывания.

– Мало кто элегантно спит, крошка. – Он запечатлел на ее лохматой макушке целомудренный поцелуй. – Сладких снов, Шеба.

Они видят сны?

Город состоит из островов, простроченных улицами и проспектами, тоннелями и трамвайными линиями – целой сеткой потенциальных связей, ждущих, чтобы их прочертили как следует. Царственные мосты перемахивают через реки в величии стальных ферм, а под ними паромы надежно и неторопливо волокут к берегу грузы.

Мосты, тоннели, паромы, улицы… они-то, интересно, спят?

Вот паром вползает в док и распахивает железную пасть, будто хочет запеть; наружу льются люди – шагают, ничего вокруг не видя, лбом вперед, будто стенобитный таран, строя мученические рожи жгучему холоду, – и запеть-то паром забывает, забывает, что ему на роду написано петь. Игривый ветер с этим не согласен, и вот уже шляпа катится, скачет по тротуару, преследуемая бизнесменом в сером, и хихикает аудитория, собранная по кусочку из новостных агентов, и чистильщиков обуви, и телефонисточек, спешащих на работу (а туфли им слишком малы), и каменщиков, и подметальщиков улиц, и лоточников со всякой всячиной, какая только может прийти горожанину в голову.

Высоко надо всем этим мойщики окон воспаряют в небо силою чистого чуда – сделанного из тросов и досточек, – чтобы отмыть с города копоть стольких отработанных снов. Они моют и трут, моют и трут, пока жизнь по ту сторону стекла не станет яснее и чище. Время от времени в окне возникает лицо, глаза встречаются на мгновение; наблюдатель и наблюдаемый оба поражены тем фактом, что другой существует, – и поспешно отводят взгляд. Связь рвется, и вот уже снова дрейфуют два острова.

Ветер свистит в узких каньонах меж небоскребов, вырывается на просторы долин-авеню, улетает в овраги улиц, где копошатся тайные жизни: день за днем, день за днем…

Вот мужчина вздыхает: ему хочется любви, а любви нет.

Вот плачет ребенок: уронил леденец – а ведь едва лизнул!

Вот на станцию с визгом врывается поезд, и девушка испуганно ахает: слишком близко она оказалась к краю платформы.