– Оружие?
– У нее была коллекция. Бонни несколько раз брала Дэниела пострелять за городом. Она считала, что каждый должен уметь стрелять. Когда он убил человека, сказала, что не может больше смотреть на пистолеты. Решила убрать их из дома. Я все упаковал и отвез в магазин оружия, выручил почти десять тысяч долларов. Хотел на эти деньги купить новый погрузчик для магазина, но Бонни не разрешила. Сказала, эти деньги надо раздать. Мы отдали их в Гринпис.
Он открыл дверь. Яркое солнце Айовы на миг ослепило меня. Тэд протянул руку.
– Благополучно добраться, – пожелал он.
Я кивнул. Мне так много хотелось сказать, но он был не из тех, кто станет вести такие разговоры с чужим человеком.
– Позаботьтесь о ней, – попросил я. – А потом, после – измените все. Вы не останетесь прежним, когда она уйдет.
Он кивнул:
– Лучше нее я никого не знал.
На улице я сел в пропахшую сигаретами чужую машину и стал искать ключи. Слезы текли по лицу, я едва сумел завести мотор и отъехать, хрустя колесами по гравию. Я ехал, пока слезы не заслонили все, а потом остановился у обочины и плакал, впервые за много лет по-настоящему плакал – человек в чужой машине, в незнакомом штате, на безликом отрезке дороги плакал, задыхался и мычал, как зверь, колотя по жесткой пластмассе руля.
Когда это прошло и я начал различать другие звуки, мир за пределами моего горя, я заметил, что остановился под ивой у длинной каменой стены. Я вышел из машины. Солнце висело у самого горизонта. Ноги у меня подгибались. Руки отяжелели. В распухшем горле саднило. Ива росла у маленького кладбища. Под пологим склоном вольным четырехугольником лежали могилы. Вечернее солнце отбрасывало длинные тени на густую зеленую траву. Глядя на могилы, я понимал, что здесь похоронят Бонни Киркленд – на кладбище, сто лет лежавшем у самого ее дома. Для нее смерть будет не таким уж дальним путешествием. Может быть, миля пешком по ровной дороге.
Я подумал, что мой сын проезжал на велосипеде мимо этого кладбища: ветер развевает волосы, загорелое лицо, тощее тело, душа полна грузом доброй работы. Я представил улыбку на его лице – улыбку, которой он и не замечал. Его должны были казнить скоро, через шесть месяцев, 14 декабря, за неделю до Рождества. В среду. Его, в оранжевой пижаме, проведут по длинному коридору. Тюремщики положат его на стол и введут в руку иглу. Я буду смотреть через стекло из соседнего помещения. Я встану, когда он войдет, чтобы он меня видел, и он будет знать, что я здесь, что сейчас, в последнюю минуту, я там, где должен был быть всегда. Рядом с ним.
Я буду смотреть, как его пристегивают к столу, зная, что никогда после его смерти в моей улыбке не будет радости, а в смехе – веселья. Я буду смотреть, как ему предлагают сказать последнее слово, а он качает головой. Слишком много слов уже прозвучало. Он сказал все, что хотел. Его взгляд будет ясным, тело спокойным. Мне захочется разбить стекло и драться с ними, выдернуть иглу из его руки, но я не стану. Мы пришли сюда, он и я, и тут ничего не поделаешь. Это последняя остановка в пути.
Когда-то он, новорожденный, сосал грудь матери. Он учился говорить «мама» и «папа». Каждое утро он начинал с этих слов, звал нас из кроватки. Он был ребенком, с нетерпением ждавшим нового дня и новых чудес. Мальчиком, улыбавшимся с чистой, незамутненной радостью при виде моего лица, бежавшим ко мне, протянув руки, нырявшим в мои объятия. Он был смыслом моей жизни, моим главным делом. Но скоро он будет лежать на столе в окружении людей в мундирах. А я, его отец, буду из соседней комнаты смотреть, как они расступаются, как включают свои машины, как стол опрокидывается в горизонтальное положение.
Есть на свете вещи, которых нельзя переживать никому. Нам бы умирать от разрыва сердца, но мы не умираем. Нам приходится жить и помнить.
Они опрокинут стол и нажмут кнопку, и потекут препараты, смерть в жидком состоянии. Я, врач, видел это тысячу раз – как замедляется дыхание и кожа теряет цвет. Начинаешь считать. От вдоха до вдоха все дальше, каждая пауза длиннее прежней. Тело замирает. Человек, которого ты знал: его лицо, его движения, звук его голоса. Человек, заключенный в каждой клетке и фолликуле, растворяется. Он вдыхает, и ты ждешь, но на этот раз паузе нет конца. Жизнь прекращается.
Когда он умрет, мы похороним его здесь, на крохотном кладбище. Там, где он в последний раз был счастлив. Мы самолетом доставим тело в Айову и встанем вокруг гроба в чистый зимний день. Не будет ни песнопений, ни псалмов, ни службы. Солнце спрячет лицо за облаками.
Я стоял у айовского кладбища. Кости ныли от неотступного груза. Взметнулся ветер, ударил по ветвям ивы и зашумел, словно горсть капель упала в пруд. Пора прекращать борьбу. Не будет апелляций и отмены в последнюю минуту. Я наконец сделаю то, о чем просил мой сын, о чем он просил меня с самого начала.
Я отпущу его.
Благодарности
За веру, страсть и советы я благодарю своего агента Сьюзен Голомб и издателя Элисон Каллахан. Моему отцу, Томасу Хоули, научившему меня тому, каким должен быть хороший отец, я могу сказать одно: мне каждый день тебя не хватает. А моих вторых отца и мать, Майка и Труди, я хочу поблагодарить за то, что они приняли меня и показали, что с семьей мы сильнее, чем без нее. Моей жене Кайль, дающей мне опору, а моей жизни смысл, – спасибо. Ты сделала меня лучше.