Белое безмолвие

– Голова болит, – тихо произнес Марк рядом со мной. Сейчас я мог слышать его четко: ветер затих.

Я поднял бутылку, попил и передал ему.

– Вот, возьми.

– Спасибо.

Он тоже сделал глоток и протянул бутылку обратно.

– Моя мама шла… Она поднималась с… со всем своим снаряжением. Как она смогла… – Он закашлялся и умолк. Прочистив горло, он стукнул себя кулаком в грудь.

– Успокойся, Марк.

– Я в порядке. Как… как Ванда может так крепко спать здесь?

– Понятия не имею.

Я лег на спину и закрыл глаза, предполагая – и надеясь, – что я не провалюсь в пещеры снова. Но ошибся. На этот раз я лежал в Куум Пот среди костей тех ребят… Нет, я сам был мертвецом и бесстрастно наблюдал за тем, как Эд бережно обнимает Марка, сидящего у него между ног, растирает его плоть. Потом угол зрения поменялся, и я осознал, что Марк умер, его конечности крошатся и расслаиваются, как будто они из угля, его нижняя челюсть безвольно отвисла.

– Я не могу согреть его, парень, – равнодушно произнес Эд. – Это его пальцы, посмотри. Пальцы в его сердце.

Закутавшись в несколько слоев флиса и гортекса, облачившись в костюм, перчатки и защитные очки, я заставил себя выйти из палатки, окруженной насыпью свежего снега, а потом съежился на своем походном стуле и зарылся подбородком в воротник. Закрыл глаза. Через два дня мы должны были отправиться в Лагерь II, и мне следовало упорядочить то, что творилось в моей голове. У меня наблюдался тяжелый случай заболевания «придурок несчастный», и беспокоило меня сейчас не столько физическое напряжение, сколько те образы, которые продолжали заполнять мой мозг.

Спуск на веревках и глиссирование[68] вниз по седлу после штормовой ночи в Лагере I дали мне очень своевременную дозу адреналина, но не стерли мерзкое послевкусие, оставленное ночными кошмарами с Эдом. Я понимал, что сны эти были обусловлены низким уровнем кислорода в воздухе, усталостью, холодом и избытком эмоций из-за прочитанного тайком дневника Джульет, но все эти логические рассуждения не помогали; жуткие картины не уходили, сохранялись в моей памяти, как эхо хора тихих голосов в журчании воды Куум Пот.

К этому добавлялась и доля угрызений совести. Я пока так и не удосужился расспросить кого-либо об украинцах Тьерри – или о чем-то еще на ту же тему, – и видеокамера по-прежнему лежала на дне рюкзака. «Какого хрена ты вообще тут делаешь, дружище?» – мог спросить меня Тьерри.

– Привет, Саймон.

Черт! Рядом со мной уже усаживался Марк. Я слишком устал, у меня не осталось сил на разговоры. Небо было ясным, сердитый ветер выдохся, но на душе все равно царил сумрак. «Это просто скачки настроения, обычное дело для такой высоты. Завтра всё будет в порядке», – утешал я себя. Джульет писала, что жизнь в горах отличается большей интенсивностью; она обдирает людей до самой сердцевины, обнажает их истинное «я». Я был согласен с ней. Например, Ванда здесь стала более целеустремленной и открытой, чем в самом начале; Говард еще глубже спрятался в свою раковину; Марк словно раздвоился, становясь то стальным, то крайне беспомощным; Малколм за последние два дня, – по мере того как восхождение становилось всё более тяжелым, – совсем утратил свой покровительственный тон и разговаривал практически односложно. Робби, похоже, был единственным, кто не сменил курс: жлоб – он и есть жлоб, в любой ситуации. Хотелось бы мне знать, каким стал я. Обаятельный Сай всё еще боролся, пытаясь сохранить контроль, но наружу уже пробивался Саймон Ньюмен, Экстраординарный Расточитель Времени и Исследователь Мертвецов с его секретным пораженческим оружием. А я не хотел быть таким. Я хотел быть Добрым Саймоном, человеком, достойным отношений с Вандой.

– Ты слышишь меня, Саймон?

«Ох, да отвали же ты».

– Прости, Марк. Что ты говоришь?

– Я должен тебе кое-что сказать.