– Привет, мой маленький друг, – прошептал он. – Как ты? В порядке? Ну, ты молодец!
Два испуганных глаза блеснули ему в ответ. Его уже однажды укусили, но он не испытывал злобы к своему обидчику.
– Успокойся и ничего не бойся, я просто собираюсь тебя вытащить. Я люблю тебя, честное слово! – Он натянул на руку толстый шерстяной носок, снова приоткрыл крышку, сунул туда руку и крепко ухватил кролика.
Тот стал отчаянно дергаться и извиваться, и Дэниел едва не уронил его.
– Расслабься, приятель, мы же будем хорошими друзьями, ты и я, мы точно будем!
Не стоит убивать это создание! Оно должно оставаться в живых, подумал он, поглаживая по головке, чтобы успокоить его. Он поднес кролика к окну и теперь держал над чулком своей матери, разложенным на черном полотне. Дэниел снова шептал эти самые важные слова и, глядя на фотографию матери, собрался изо всех сил.
Затем, свободной рукой взяв свой член, он выдавил несколько капель мочи – сначала на чулок, а потом брызнув на фотографию. Кролик снова стал отчаянно биться. Дэниел взял его покрепче, держа в футе над фотографией, и прошептал:
– Все хорошо, ты молодец, все хорошо, успокойся, я крепко люблю тебя!
Затем он взял свой нож, приложил лезвие к горлу кролика и с силой провел им, стараясь не всаживать слишком глубоко и не порезать себе руку. Он решительно повернул лезвие и резко провел его вниз к сердцу животного.
Капли ярко-красной крови брызнули на чулок матери. Кролик дернулся, перестал сопротивляться, и капли крови превратились в тонкую ровную струйку, которой сопутствовали черные капли содержимого желудка.
Этой струйкой крови он описал круг на чулке матери, затем перевернутый крест на ее лбу и громким шепотом с нескрываемой ненавистью произнес проклятие. После чего вернулся в центр круга, закрыл глаза и сконцентрировался. Теперь он видел перед собой только изображение лица матери. Ее головы.
Несколько мгновений спустя он услышал звук, который сначала принял за завывание сирены воздушной тревоги, запомнившееся еще со времени войны: низкий глубокий стон, постепенно поднимавшийся до визгливого вопля. Он длился с минуту, может, больше, и у него пошли мурашки по всему телу. Затем раздался еще стон. И еще один. И сдавленный крик боли.
– Моя голова! Голова! Голова! – Голос его матери. – Оу-у-у! Оу-у-у! Оу-у-у! О господи, сделайте что-нибудь! О, пожалуйста, помогите мне, кто-нибудь, помогите мне, пожа-а-а-луйста! Помогите! Помогите! На помощь!
Крики усиливались. Они становились все надрывнее.
– О, пожалуйста, помогите мне… о господи! – И очередной вопль, полный такого ужаса, словно вырвался из самой глубокой ночной тьмы.
Потрясенный Дэниел стоял как вкопанный, широко открыв рот, не в силах поверить…
24
Лондон. Вторник, 8 ноября 1994 года
По контрасту с голосом, который вчера прозвучал в трубке, у Зандры Уоллертон было нежное и веселое лицо. Губерт Уэнтуорт был прав в своем предположении, подумала Монти, – Зандра станет успешной журналисткой. Сила характера, решительность и профессионализм сказывались в том, как она держала себя, когда они уселись лицом друг к другу за маленьким белым столиком, в ее стенографическом блокноте, толстой папке и мобильном телефоне, который она аккуратно положила рядом со своей чайной чашкой.
Коротко подстриженные вьющиеся черные волосы. Аккуратный темно-синий костюмчик, достаточно модный, чтобы его можно было надеть на прием, и очки; курносая физиономия в веснушках. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки. Единственной приметой, говорившей о ее юности, были ярко-зеленые ногти. Монти прикинула, что ей не могло быть больше двадцати одного года, и поймала себя на том, что завидует этому раскованному созданию; глядя, как легко та тонкой струйкой наливает молоко в свой чай, Монти почувствовала себя женщиной средних лет, несмотря на то что и сама предпочитала молодежную моду – мужская джинсовая рубашка поверх белой футболки, узкие черные брюки и обувь из Челси.