Хранитель детских и собачьих душ

Церковь – дыхание глаз – молитва, глаза дышат в такт колыханию свечей; в больничной палате молитва – детский смех. Как дорого стоит здесь смех! Каждый час пропитан мукой, и процедурные комнаты вкрадчиво надвигаются, подстерегают, словно пауки.

Есть детская тайна – маленькая, сладкая: можно легко узнать, кто из ребят умрет в ближайшее время, стоит только прогуляться вдоль зеленого забора, держа путь по солнцу, чтобы в глаза било. Отсчитать двести, и двадцать, и пять шагов.

Встать, прижаться спиной к забору.

Царапнуть колючкой руку, чтобы выступила кровь.

Ждать.

Если все сделано по правилам – скоро появится он, который все знает, ведун, Батька. Он и назовет имя (узнаешь – бегом беги назад, не оглядывайся. Да смотри никому не рассказывай, не то разделишь чужую злую долю). А ребята ведь ждут. Что сказать им? – скажешь просто: его среди нас нет.

Относительно того, как выглядит Батька, ходили разные толки, одинаково сомнительного свойства. Некоторые утверждали, что он – невысокий старик с косматой гривой волос и бородой, другие – что широкоплечий, статный молодец в черном плаще и шляпе. Разные прочие твердили, что внешность его обманчива, запомнить толком невозможно, в памяти держится лишь низкий голос и горькое, землистое дыхание.

В чем сходились все – так это в том, что ни при каких обстоятельствах не стоит смотреть ему в глаза. Потому что в глазах его – мрак, и голод, и пустота, и если взглянешь ему в глаза, то не удержит его забор, не защитят тебя железные прутья – и проникнет, просочится, вопьется страшный Батька, высасывая твою жизнь, как пиявка…

Заветное предание обладало невероятной живучестью. Бытуя среди детей, оно, передаваемое из уст в уста, стало привычным и непреложным фактом, вроде штампа на больничных простынях, овсянки-размазни или ежедневных процедур. Существовал восход и закат солнца, существовал горький больничный режим, предусматривающий любую мелочь, существовал страшный человек, знающий очередность смертельных исходов.

Тиша, стоя спиной к ограде, обнял прутья ладонями, задрал вверх белобрысую голову. Солнце слепило правый глаз; он прищурился, отворачиваясь. Вздохнул. Закусил губу. Уперся верхней частью спины в решетку, попытался приподнять ноги вверх, как будто находился на шведской стенке. Худые руки дрожали, силенок не хватало. Полуденный жар, как подушка, лег на правое плечо, припекая, пощипывая за ухо. Вроде теплый ветер за спиной – прилетел с пустыря, затрепетали широкие больничные пижамные штанины.

– Здравствуй, Ти-и-иша.

Мальчик от неожиданности разжал пальцы и скользнул по ограде вниз, припал на корточки, больно стукнулся затылком. (Он!)

– Я тебя зажда-а-ался. Думал, что придет Ди-и-има.

(Не оборачиваться, не говорить с ним.)

– Зачем тебе знать, Ти-и-иша? Какая тебе разница, кто следующий?

(Для чего он это спрашивает? Втягивает в беседу?)

– Не мо-о-олчи, Тиша. Я пришел, а ты мо-о-ол– чишь? Некрасиво.

(Что ему сказать?)

– Я уйду-у-у.

– Не уходи. Те.