Хранитель детских и собачьих душ

Хуже нет проступка, чем тот, который продиктован состраданием. В данном случае сострадание и цинизм исходят из одного источника. Он мог бы просто дотронуться до ребенка, взять у него чуть-чуть, чтобы слегка утолить жажду, и отпустить невредимого. Но, взглянув в его глаза, понял: нет, не может он его отпустить. Потому что в глазах мальчика было такое мудрое и страшное понимание, была просьба, требование, согласие, что он не выдержал.

В конце концов, при всей своей грубой силе, длинных клыках и нелепом получеловеческом обличии, он лишь кукла – неизбежная кукла всех этих обреченных мальчишек и девчонок, из которых лишь единицам суждено выжить.

Жаворонок укоризненно кружил над пеплом, выкликая доброе солнце. Облака лепили вялую стену. Мир был сер.

Песни любви и печали

Незаметно, украдкой, густой черный дым от горящих автомобильных покрышек проникал в бетонный ангар, заваленный металлическим ломом. Ангар, а точнее полуразрушенный туннель, располагался под сваями городского моста; будучи построен незадолго до войны, он никогда не использовался в качестве бомбоубежища, потому что стены из-за неудачного инженерного решения скоро просели под собственным весом, расползаясь безобразными трещинами, – радиационная защита нарушена, решила комиссия, – к тому же городская канализация, проходившая поблизости, весьма ощутимо напоминала о себе постоянной сыростью и скверным запахом. Даже неприхотливые местные бомжи избегали этого места, находя его неприятным. Постоянный грохот поездов и гул машин распугали всю живность на десять миль вокруг, лишь малочисленные блеклые колючки упорно цеплялись за серые камни моста, вызывая жалость своим печальным видом.

До войны здесь было шумно. Теперь же мост разрушен, автотрасса внизу изрыта глубокими ямами снарядов и искореженными обломками противотанковых ежей. Цивилизация рассыпалась на мелкие кусочки, скорчилась пыльной мышью, юркнула в норку – затаилась. Единственная из уцелевших наук – наука выживания – сделала человека маленьким и неприметным.

Город стар, город болен. Город пережил несколько нашествий. Город пропах страхом и смертью. А люди, те, что гордо именовали себя горожанами, несмотря на вшей и струпья, несмотря на землистые нездоровые лица обитателей катакомб и подвалов, несмотря на необходимость питаться чем придется – дерном, трупами животных, а порой и человеческим мясом, – они никуда не ушли из города. Да и куда они могли уйти?

На востоке свирепствовали банды, но в город не входили, опасаясь нелюдей-прыгунов. На севере в лесных чащах охотились бесшумные быстрые твари, по внешнему виду напоминающие лошадей, но с острыми костяными иглами на боках и холке, которыми со смертельной ловкостью вспарывали плоть неосторожным путникам. Юг был выжжен и высосан радиацией настолько, что земля светилась голубоватым мертвым светом, отчетливо видимым ночью; а в тумане, что постоянно висел, застилая чахоточное солнце, двигались, причудливо изгибаясь, смутные желтые тени: не то мутанты, не то демоны. Северо-запад зиял исполинской ямищей, заглянуть в которую охотников не находилось. Из бездонной глубины тянуло сладким смрадом, порой доносились слабые голоса, словно бы птичьи и детские одновременно.

Короче говоря, выхода из города не было. Каменные обрубки и развалины, перекошенные в плесневеющей улыбке щели подвалов, нагромождения ржавых свай, битого стекла и гнилых тряпок в лужах расплавленной пластмассы, фантастическое переплетение проводов, обнаженной арматуры и робких виноградных побегов, – все это держало горсточку чудом выживших и выживающих людей в уродливых ладонях; изувеченный город по-своему, по-сиротски пытался помочь своим бледным детям.

А покрышки горели не случайно. Дым отпугивал крыс. От дыма у них слезились глаза и портился нюх, и они не могли взять след беглецов. Люди, укрывшиеся в бомбоубежище под мостом, знали, что это ненадолго. Рано или поздно покрышки догорят, и крысы, влекомые жадной яростью голода, придут за ними. Груда железа, забившая вход, металлические листы и трубы, с величайшим трудом воздвигнутая баррикада не выдержит бурного звериного натиска, и все будет кончено в считанные минуты.

Дети сидели на полу безмолвной кучкой, почесываясь под лохмотьями. Самые маленькие спали. Взрослые негромко перешептывались в полумраке; некоторые стояли, бессильно прислонясь к щербатым стенам, иные сидели на корточках, низко повесив головы и равнодушно уставясь в пол. Лица взрослых и лица детей одинаково усталы, черны, безразличны. Женщины пытались было плакать, но раскашлялись от гари и поспешили проглотить слезы.

Вся беда в том, что зима выдалась слишком голодной. Крысы совсем взбесились, сотни разъяренных тварей размером с собаку носились по городу, сбивались в стаи, стаи дрались насмерть, но пищи все равно не хватало, и крысы пошли на отчаянный шаг – заключили союз с прыгунами.

Некогда прыгуны были подобны людям. До войны эти существа гордо именовались Homo Super, сильная раса, другая порода. Измененный генетический код позволял этим созданиям, не знающим ни усталости, ни сомнений, двигаться быстрее и легче, расходовать силы экономнее и проще, ощущать сильнее. Длинные ноги, из-за которых они и получили свое прозвище, никогда не пребывали в покое. Даже во сне (а спали они часа два-три в сутки) пальцы ног шевелились, подрагивали. Бессловесный покорный пролетариат, выведенный искусственным путем, чтобы служить людям, за годы послевоенной разрухи тотально мутировал, опустившись до дикого, первобытного состояния. Их постоянные войны с крысами носили артистический характер. Словно участники пародийной корриды, они возвышались над серыми тварями на длинных ногах-ходулях, а жесты их были быстры и грациозны. Крысы шипели, кидались, намереваясь вцепиться когтями и зубами, разорвать врага; прыгуны двигались чуть наигранно, словно в рассеянности – внезапно перепрыгивая своих противников, оказывались совсем в другом месте, чем до того. Иногда крысам везло, и они разрывали неудачливого прыгуна на части с необычайной свирепостью и в глумлении нанизывали отдельные куски его тела на острые сучья деревьев или прутья арматуры, выставляя их на посмешище, как дикие племена в старину украшали свои жилища черепами поверженных врагов. Прыгуны и крысы презирали друг друга, и то, что эти давние враги объединились, означало одно – людям не на что было больше надеяться.

– Легко обмануть крысу, – говорили старики, – она глупа, подслеповата. Один инстинкт и ярость. Были случаи, когда удавалось даже напугать ее и обратить в бегство – где забияка, там и трус. Не то прыгуны: с ними не поспоришь. Однако ленивы и не любят долгого преследования: бежишь, бежишь от него, и уже, кажется, настигает, так ведь нет – остановится, как задумается, хлопнет себя по коленкам, да и прочь повернет.

С объединением двух вражеских племен людям стало совсем неуютно. К отдельным смертям относились спокойно, но теперь началась методичная, целенаправленная резня, и улицы города окрасились кровью. Загонщики держались уверенно, зная, что сила на их стороне. Кольцо облавы, устроенной нелюдями, сжималось до тех пор, пока не сбились в толпу все оставшиеся еще в живых люди, испуганные, обозленные, отчаявшиеся. Огнестрельного оружия у них не было, а топоры и пики не много значили перед стеной ощетинившихся хищников. Чуть не попались, но кто-то вспомнил о старом бомбоубежище под мостом.

Глупая затея – да и черт с ней – последний заслон, который сдержит убийц хоть на час, последний приют представлялся желанным и надежным местом. Никто не хотел признаваться в том, что устал, что измучен, жаждет смерти. «Мне-то уж все равно, а она как же?» – думал мужчина, глядя на свою подругу. Женщины, забыв себя, тревожились о детях. Дети понимали все, даром что малы; но ребенок вообще не верит в смерть, считая ее страшным недоразумением, никоим образом не касающимся его самого.

Металлическая баррикада была хлипкой, ненадежной, дым от горящих шин ел глаза, а крыс еще не было слышно. Часовые, крепкие мужчины с пиками, старательно прислушивались, в любой момент готовые принять бой, но все было тихо. Надолго ли?

Кислая душная полутьма, жара, запах страха и немытых тел, тусклые детские глаза и женские всхлипы, покорное сопение мужчин – все походило на липкий кошмар, хотелось криком разорвать напряжение, вскочить, делать что-нибудь.

Медленный странный звук проплыл в воздухе. Дети мигом вздернули головы и заозирались, как потревоженные зверята в стае, женщины прекратили плакать. Звук был так нежен и мелодичен, что люди забыли о своих заботах, полностью обратившись в слух.

Вслед за первым возник новый звук, он был тоньше и жалобнее, трепетным чувством повеяло от него, словно птица прочищала горлышко. Люди, удивленные и заинтригованные, устремились вглубь тоннеля, откуда доносились звуки.