Ее лицо становится не таким усталым, будто бы она вспомнила что-то приятное, а потом снова мрачнеет.
– Нет, это был дом у Линкольн-парка, на Шеффилд-авеню, его мы и продали.
– Мой дом там же. Мне нравится этот район.
– Да, я знаю. Я тоже любила его, мам. – Ее глаза наполняются слезами. – И Марк тоже. Мы оба там родились. Мы не знали ничего, кроме этого дома. Это было очень, очень тяжело. Мы взяли спальные мешки и провели там прошлую ночь. Всю ночь болтали и делились воспоминаниями. Ты же знаешь, как давно мы с Марком вот так проводили время вместе и не ругались при этом. Когда я позвонила ему в первый раз, он не взял трубку. Но я не оставила попыток, и в итоге он сдался.
– Погоди-ка. Ты говоришь, что продала мой дом.
– Да. Да.
– Мой дом?
– Мне так жаль.
– Но как же мои вещи. Мои книги. Мои произведения искусства. Записи моих операций.
– Мам, мы все убрали несколько месяцев назад. Ты сама собирала вещи. Ты решала, что возьмешь с собой, а что – оставишь.
– А что будет, когда мне понадобится вернуться домой?
– Теперь это твой дом.
– Это комната! – Я в бешенстве.
Я обвожу рукой четыре стены. Показываю на ванную из нержавейки; в ней нет ванны, только душ. И окна, решетки на которых перекрывают вид.
– Да, но посмотри. Все твои вещи тут. Твоя статуя святой Риты. Твой Ренуар. Твой Кальдер. И твое самое большое сокровище – икона Богородицы Троеручицы.
– Были и другие. Много чего еще. Где они?
– Хранятся в безопасном месте.
– Моя мебель?
– Я взяла себе маленький дубовый секретер, Марк – софу и кресло-качалку работы Стикли. Остальное продано.
Я покачнулась, встала с кровати. Ладони сжались.