– Мне нелегко с этим смириться, – говорю я.
– Да, мам, прости. Я не собиралась тебе говорить.
– Зачем же тогда сказала?
– Потому что я так не могла. Потому что ты забудешь. Потому что больше некому сказать.
Как трогательно! Я стягиваю через голову ночную сорочку. Сижу в одном исподнем. Мне все равно.
– Мам, пожалуйста, не делай этого. Оденься. – Она идет к моему комоду, вытаскивает мою одежду, протягивает бюстгальтер, темно-синюю футболку, джинсы.
– Чего не делать? – Я бросаю одежду, подношу ладони к лицу, пытаясь унять нарастающий гнев. Нет. Не на мою девочку. Держись.
– Пожалуйста, не плачь. Мы говорили об этом множество раз. Ты знала, что мы должны это сделать. Время пришло. Пожалуйста. Я не переношу твоих слез. Смотри, я тоже плачу. Она поднимает мои вещи, кладет их мне на колени. Вот. Пожалуйста. Оденься. Пожалуйста, не плачь.
Я убираю руки от лица, показываю сухие глаза. Я не плачу. От такого не плачут. Приходят в бешенство. Действуют.
Фиона запускает пальцы в волосы, трет глаза.
– Я не понимаю тебя, мама. Тебя нельзя сломить. Ничто не смогло. Ни папина смерть, ни даже бабушкина.
– Это неправда.
– Что именно? Про папу или про бабушку?
– То, что было у нас с твоим отцом, – наше личное дело. Я горевала по-своему.
– А бабушка? Мне было всего девять, но я помню, как ты вернулась из Филадельфии. Это было как раз перед ужином. Я делала домашнее задание за обеденным столом.
– Знаешь, а я начинаю это вспоминать.
– Да. Ты вошла, переоделась, села и съела огромную порцию жареной курицы с картофельным пюре. Это все приготовила Аманда, они с Питером пришли к нам. Папа опять был где-то в разъездах. У Марка была тренировка по футболу. Мы говорили о каких-то пустяках. О твоих последних операциях. Учениках Аманды. Моих оценках по математике. И о том, что твоя мать только что умерла.
– Я ничего не могла с этим поделать.
– Но это была твоя мать. Твоя мать! Разве никто не должен был скорбеть?
– Конечно, только если он не равнодушный монстр.