Как ты смеешь

– Мне бы не помешал такой, – сказала она. Может, она тогда просто пошутила, но мне захотелось подарить ей браслет.

И вот она держит его, теребит пурпурный шнурок и будто не знает, что сказать.

Я переворачиваю подвеску, чтобы она увидела глаз в центре зеркальной ладони.

Она протягивает мне руку, чтобы я надела ей браслет.

– Его два раза нужно оборачивать, – объясняю я и показываю, как именно.

– Двойная защита, – с улыбкой отвечает она. – То, что мне нужно.

– Ты Эдди, да? Любимица Колетт, – говорит он, когда я усаживаюсь на заднее сиденье. На переднем тренерша красит губы, глядя в зеркало заднего вида. У нее новая темно-бордовая помада. Губы выглядят влажными, зовущими. Это смущает меня, и я стараюсь не смотреть.

«Эдди, – сказала она, глядя на крепко завязанный защитный браслет на запястье, – у меня идея».

Вот как получилось, что поздним вечером я сижу в джипе сержанта Уилла. Машина такая огромная, что я чувствую себя в центре обитой бархатом шкатулки. Здесь все такое темное и мягкое, и возникает ощущение, что никто извне до тебя не доберется.

Смотрю на него и думаю, как же все это странно. Это сержант Уилл, но он не в форме, а в отглаженной рубашке; на подбородке щетина. Но главное – его взгляд: он больше не холодный, не сосредоточенный, как в школе, когда в потной толпе учеников он выискивает рекрутов, замечая все потерянные души, мелькающие в наших коридорах, даже тех, на кого я никогда не обращаю внимания: подростков из неблагополучных семей, кто живет у шоссе.

Нет, сейчас у него совсем другой взгляд. Он расслаблен и открыт, в нем сквозит еще что-то, чему я не могу подобрать название. Исчезла отстраненность, он стал просто человеком, от которого пахнет стиральным порошком и табаком; у него небольшой шрам на костяшке левой руки, и когда он крутит руль, я вижу у него под мышкой бледные разводы пота.

Между ног у него зажата бутылка с пивом, из которой он время от времени прихлебывает. Он протягивает ее мне, и я чувствую, какая она теплая.

«Поехали сегодня с нами», – предложила Колетт. – «Хочу, чтобы ты поняла, каково это».

И я понимаю.

Мы едем на гору Саттон-Ридж. Осенний воздух зябок; откуда-то доносится запах горящей листвы.

– А я думал, что теперь уже нигде не жгут листья, – замечает Уилл.

Здесь, у нас, жгут. По крайней мере, старики. И я вспоминаю, как мне это нравится; как мне всегда это нравилось. То, какими становятся вечера с наступлением осени: хруст сухих листьев под ногами, ты идешь по тротуару, распинывая мягкие кучи. Над соседскими дворами поднимается дым, и мистер Килстрэп стоит над дырявой металлической бочкой, а у его ног тлеют угольки.

Куда делся тот мир, в котором мы были детьми? Я уже не помню, когда обращала внимание на такие мелочи – запах осени, кленовый лист с заостренными кончиками под ногами. Не помню, когда ходила пешком. Теперь я живу в машинах и в своей комнате с наглухо закупоренными окнами, с прижатым к уху телефоном; рука на неоновом пластиковом корпусе, лицо закрыто миру, сердце закрыто для всех.

А Уилл, кажется, помнит тот старый мир, и это сближает нас, потому что, как и она, он растапливает что-то глубоко во мне – нечто, о существовании чего я даже не подозревала.

– Поехали на Лэнверс Пик, – говорит тренерша легким и высоким девчачьим голосом. Она оборачивается и смотрит на меня. Как прекрасны ее темно-красные губы! Я чувствую ее волнение, и Уилл так крепко сжимает ее колено, что я почти чувствую его руку на своем, чувствую, как что-то встряхивает меня и пробуждает к жизни.