Обман

– Я не знаю, что говорить. Разве вы не сами задаете вопросы? – Видимо, он продумал все только до того момента, как зажмет меня в кулаке. Что делать дальше, он пока не понимает.

– У вас нет никаких мыслей, никаких идей, как сделать первый шаг? – Мне страшно расспрашивать его о подробностях убийства. – Ну что ж, почему бы вам тогда просто не продолжить ту историю, что вы начали рассказывать несколько недель назад. О вашей матери. – Сказав это, я быстро отворачиваюсь.

– Какую историю о матери? – Ричард наконец садится и, как обычно, устраивается: кладет газеты на край стола, на них – кепку, а потом достает из кармана две маленькие бутылочки текилы. Он отвинчивает крышки и передает одну мне. Мы чокаемся, и он повторяет:

– Какую историю? Что я вам рассказал?

Мы выпиваем текилу до дна.

– Ричард. Вы сказали, что вас посадили в тюрьму, потому что вы убили свою мать, – почти заикаясь, лепечу я и протягиваю ему пустую бутылку, чтобы он спрятал ее в карман. Он так и поступает, а затем достает вторую текилу, вкладывает мне в руку и зажимает кулак.

– Для этого вам понадобится больше чем одна порция. Да и мне тоже.

Мы снова повторяем ритуал, и Ричард наконец приступает.

– Моя мать была особенной женщиной. На самом деле особенной. Она была матерью-одиночкой, и мужчины, который помогал бы ей с хозяйством, у нее не было. У меня нет ни братьев, ни сестер, так что я рос только с ней. Мы жили вдвоем – я и она. В Вудсайде. Там селятся в основном ирландцы. И хотя район был небезопасный, она, кажется, никогда ничего не боялась, потому что была ирландкой. Отец умер, когда я был еще грудным ребенком, и это стало для нее ударом. Очень тяжелым ударом.

Ричард смотрит в окно. Он вытянул ноги перед собой, а руки сложил на животе. Атмосфера в кабинете очень странная. Текила немного притупила мои чувства, но все же я стараюсь держаться настороже. Мне правда страшно. И я не могу поверить, что ему удалось заставить меня согласиться на эту «сделку».

– Я никому не рассказываю эту историю, Сэм. – Он переводит взгляд на меня.

– А я не пью в кабинете с пациентами, Ричард. Вы ведь сами этого хотели. Вы сказали, что желаете, чтобы с вами обращались как с равным, а не как с пациентом.

– Справедливо. Хорошо. Просто я… я не знаю, как все это… выложить.

– Я хочу услышать все, что вы считаете нужным мне рассказать. – Стандартный ответ психолога.

– Ох, прямо вот «все». Уж мне эти женщины. – Он глубоко вздыхает и продолжает: – Очень сложно объяснить, как это было. Я жил со своей матерью, Фрэнсис, в доме на три семьи на Шестьдесят четвертой улице. Вы знаете Вудсайд? – Я киваю, хотя единственная вещь, которая мне известна о Вудсайде, – это то, что он находится в Куинсе. Больше я ни о чем понятия не имею.

– Жилье было так себе, но нам казалось, что этого вполне достаточно. Рядом проходил наземный участок седьмой линии метро, и я днем и ночью слышал, как мимо проезжают поезда. Стены дрожали, вещи падали с полок. Я все время подметал, потому что что-то обязательно падало и разбивалось. – Ричард смотрит на строительные леса на доме через улицу, как это часто делаю я. Он задумчиво потирает большие пальцы, чуть меняет позу и снова продолжает: – Мой отец умер, когда я был маленьким, и я его не помню. Я слышал разные истории от Фрэнсис, но не знаю, что из этого правда, а что нет. Кроме меня, никакой семьи у нее не было, потому что ее брат и сестры уехали из Куинса, когда там стало опасно.

Она говорила, что они перебрались в Огайо, где можно без страха растить детей, но она с ними не поехала, потому что хотела быть с отцом, а у него в Куинсе была хорошая работа. Когда он умер, она могла присоединиться к ним, но тогда уже – как она мне говорила – ее семья этого не захотела. Они не хотели, чтобы мы жили в Огайо, потому что я был «незаконным ребенком», и это могло плохо на них повлиять, не знаю уж почему. И мы остались в Вудсайде.

– Когда умер ваш отец? – спрашиваю я, отпивая кофе.

– Я был совсем крохой, так что году в шестьдесят втором или шестьдесят третьем, наверное. Точно не знаю.

– Вы пытались выяснить, что именно произошло? – Я машинально беру ручку и открываю блокнот, чтобы записать все, что он скажет, но потом вспоминаю об уговоре. Предполагается, что я не буду обращаться с ним как с пациентом. И я сую ручку обратно в керамическую кружку.