Одновременно он осознал, что, помимо ледяных интонаций, больше всего в голосе женщины поражало полное отсутствие акцента. Муста вырос в многонациональной среде, где итальянский часто выступал в качестве лингва франка[12]. В отличие от всех его знакомых, которые коверкали язык и уснащали его жаргонизмами и диалектальными словечками со всего мира, его тюремщица говорила по-итальянски безупречно, как телеведущая, и делала странные паузы, словно размышляя над каждым словом. Он сделал вывод, что она, возможно, не итальянка. Будто это имело хоть какое-то значение.
– Видишь, так лучше, – произнес голос. Ногти прошлись по его руке, пощекотав ладонь.
Муста покрылся гусиной кожей.
– Пожалуйста, не делайте мне больно! – заскулил он.
– Дыши. И все. Не говори.
Вдох, выдох.
Вдох, выдох.
– Мне жаль, что так вышло, Муста, – сказал голос. – Я тебя не ждала.
Вдох.
Выдох.
– Ты знаешь, кто я?
Муста покачал головой.
Вдох.
Выдох…
Внезапно ногти до крови вонзились в кожу. Муста закричал от боли.
– Подумай хорошенько. Я знаю, что ты меня видел.
– Нет!
Еще один щипок. На этот раз Мусте показалось, что ногти впились до костей. Дыхание сбилось. Он боролся со скрутившимися легкими, пока они снова не пропустили в себя немного воздуха.
– Клянусь! Нет! Пожалуйста…
– Ну а я тебя видела.